Розовый слон

— В санатории, где я работал, им платили от десяти до двадцати рублей.

— Ну, так возьмем тех, кто по десять, — принял решение директор.

— У меня дома жена читала, как это… это, ага: "Не гляди в родник", там якобы хорошо написано про деревенских женщин.

— Роман Люции Калады, — пояснил Бертул. — Очень популярная писательница, ее просто нельзя не читать, из общего количества новых книг Каладе принадлежит половина. Калада понравится всем, потому что одинаково хорошо пишет как про детей, которые сидят на горшке, так и про стариков, которые из-за отсутствия зубов шепелявят, хорошо пишет также и про аллигаторов Амазонки. Подходит. Но еще надо бы пригласить и поэта, потому что Калада пока еще стихов не пишет, хотя вроде бы грозилась. Может быть, Валдиса Вилиса? Он пишет довольно много стихов, переводит и даже пишет про других поэтов.

— Сколько ему лет? — выяснял Касперьюст.

— За сорок перевалило.

— Тогда можно. В таком возрасте обычно женаты, детей имеют, бесстыжие стихи читать не станет.

Чтобы двум писателям заплатить по десять рублей, нужно по меньшей мере продать пятьдесят билетов на танцы. Поэтому решили на литературно-танцевальный вечер билеты продавать в самом начале.

— Старшее поколение любит поэзию, но не танцует, — заметил Бока.

— Дом культуры есть дом культуры, а не благотворительное заведение. Таков он в масштабе всего государства. Если кто за свой билет не захочет танцевать, так это его личное дело.

— Так-то оно так, но нужно еще ужин устроить, — советовал Бертул, — это чуть ли не в уставе Союза писателей записано. Везде кормят. И какой-нибудь сувенир.

Бертул внес предложение на ужин пригласить тех, кто бы накрывал стол из своего кармана. Бока обещал три бутылки домашнего вина из черной смородины, потому что ему было приятно услышать суждения о литературе из уст самих писателей. Касперьюст обязался принести не занесенную в домашний инвентарь бутылку водки. Фотограф Пакулис считается любителем искусства. За право фотографировать писателей пусть принесет под мышкой что-нибудь с собой. За бутылку коньяка можно бы позволить Скродерену прочесть свои стихи и даже потом посидеть за общим столом. Но кто соберет на этот стол? Кто его накроет? Необходим знаток со своей скатертью, ножами, чашками, ложечками, хлебом, сыром и колбасой. По финансовым соображениям Касперьюст дал согласие на предложение Бертула поручить это дело буфетчице Анни.

— А как насчет прекрасных дам? Кого будем сажать рядом с поэтом Вилксом?

— Вы же сами сказали, что он женат, — возразил Касперьюст.

— Потому-то он и ездит так часто на встречи с читателями — жена-то остается в Риге. В Америке, говорят, можно приглашать таких, которые умеют правильно говорить и есть. Я думаю, было бы недурно… пригласить Азанду из киоска с мороженым?

Касперьюст дважды лязгнул зубами:

— Казанду? В таком платье, которое едва стыд прикрывает! Что про нас подумают в Риге!

— Самое лучшее. Таких ног нет во всем Союзе писателей. И в связи с санитарным контролем у нее всегда чистые руки.

— Одну девушку нужно пригласить, а то как долго можно говорить о поэзии лишь в теоретическом плаще, — улыбнулся Бока. — Искусство должно быть и осязаемым.

Бертул знал, что Нарбут через несколько недель уедет, а Азанда останется. Через неделю он вернет Анни долг. Азанде надо доказать, что только через Бертула она тут, в Бирзгале, попадет в мир искусства.

Поэт Вилкс с романисткой Каладой обещали приехать. Наверное, потому, что, путешествуя по Латвии на автобусе Союза писателей, в Бирзгале еще не побывали.

Начало литературного вечера было назначено на девять — летом дни длинные, кто же захочет раньше лезть в зад. Но и в девять Касперьюст пожаловался:

— Маловато, всего каких-то полсотни человек.

— Зимой зал набивали в два счета, — пояснял Бока. — Директор только позвонит в школы, и зал полон. Кто поменьше — делали книксен, покупали и приносили цветы на свои деньги. И учителя тогда бывали — присматривали за малышами. Даже лекции по истории философии собирали полный зал. Летом труднее…

Так они рассуждали, ожидая в вестибюле писателей. Касперьюст на сей раз надел не только сандалии, но и носки. Воротничок Бертула украшала зеленая бабочка. Вокруг них вертелся Скродерен, без ленты в волосах, в синем двубортном пиджаке и в светлых в красную полоску брюках клеш. Условились, что он прочтет свои стихи после Вилкса. Наиболее почтенным из всех выглядел Бока в черном бостоновом костюме, с седыми волнистыми волосами.

Поэтому и гости, войдя в вестибюль, прежде двинулись поздороваться с ним, но Бока тут же отступил за Касперьюста, любезно представляя его:

— Директор дома культуры…

Романистка Калада была примерно лет сорока, солидная, облаченная в брючный костюм цвета резеды, она, как треугольная пирамида, опиралась на пол двумя маленькими черными лаковыми туфельками. Волосы светлые до самых корней, четырехугольное, энергичное лицо, широкие медлительные испытующие глаза. Говорила она тоже медленно, чтобы не изречь какую-либо неточность, которую потом нельзя будет цитировать на уроках латышского языка. Вилкс был на голову выше всех и довольно плечистый. Уткнув, подбородок в грудь, откидывая рыжеватые кудри с глаз, он в упор, почти враждебно глядел на окружающих. Одет был он неважнецки — в зеленоватый пиджак из магазина готового платья. Сначала они прошли через зал, направляясь в кабинет директора.

Вот это зал! Тут в дождливую погоду можно проводить республиканский праздник песни. Ну и сцена! Здесь, как под открытым небом, можно ставить спектакли с конницей и трубачами! — грохотал поэт Вилкс.

В кабинете все закурили. Касперьюст на этот раз не возражал, потому что это были гости. Пепел стряхивали в конское копыто.

— Конское копыто уже встречалось. Надо бы коровье, — сказал Вилкс.

— Вы богаты на идеи, — заметила Калада, сидя у заставленной куклами витрины.

— Потому-то я и поэт, а не романист-протоколист, — отрезал Вилкс. — Ну-с, какая у нас повестка?

Сошлись на том, что после вступительного слова художественного руководителя первой будет говорить Калада, о чем сама захочет, потому что короткие рассказы, которые можно бы прочесть на вечере, она не причисляла к большой литературе и вообще не писала их.

В половине десятого Бока доложил, что зал, в общем-то, полон. Гуськом из-за кулис они появились на сцене, в знакомом, созданном прожекторами островке света. Касперьюст с Бокой спустились в зал, остальные сели за столик посреди сцены. Касперьюст, показывая пример, стал аплодировать, его примеру последовали службисты дома культуры — Бертул, Бока и только один доброволец — поэт Скродерен.

Дальше все протекало как на всех вечерах, которые Бертул перевидал за девять лет работы на поприще культуры. Он встал, поламывая руки, поклонился гостям и публике.

— Уважаемые гости, уважаемые друзья книги! Сегодня вечером в Бирзгале редкое событие и редкая возможность: нас почтили знаменитые художники слова…

— Чаще не приглашают, — расслышал Бертул тихое замечание от стола. Уж не тяпнул ли малость поэт Вилкс..

— Прежде всего: слово женщинам! Выдающаяся романистка Люция Калада. Представлять ее нет нужды, это делают наши редакции: нет журнала или газеты, в которой по крайней мере раз в месяц не появлялись бы объемные, емкие, каждому понятные повести, новеллы, романы Калады. Прошу! — И Бертул протянул ладонь, как это в эстрадных концертах делают бойкие конферансье.

Калада степенно встала, сложила руки на животе, обрамляя грудь. Говорила она четко, как-то рывками.

— Я не могу не писать. Я пишу только так, как могу.

— Километрами… — расслышал Бертул шепот Вилкса.

— Иногда критики, которые сами не написали ни единой строчки, упрекают меня, что я пишу обстоятельно, но я так вижу мир. На лице человека, на вашем лице, есть глаза. Глаза имеют цвет. В глазах есть зрачки, большие, круглые, маленькие, круглые. Глаза бывают узкие, глаза бывают широкие. У пьяниц на следующее утро белки глаз затканы мелкими прожилками…