Розовый слон

Художник Константин Борисов

Розовый слон

(повесть)

Горчичного цвета автобус, весь остекленный, чистый, как аптека, остановился в тени лип и протяжно вздохнул тормозами. Шофер вылез, ударил каблуком в покрышку колеса и с завистью посмотрел на киоск, возле которого какая-то компания распивала пиво. Мужчины были в рубашках с короткими рукавами, а женщины, по требованию безжалостной моды, в платьях выше колен, оголивших у некоторых слегка кривые ноги.

— В Гауяскалнсе вроде бы санаторий, может, тут туберкулезники лечатся, — сказал кто-то из пассажиров.

Хотя медицина и стерла вокруг туберкулезников траурного цвета ореол, который сохранился теперь разве что в некоторых известных операх, все же несколько голов повернулось в сторону павильона. Заметив автобус, пьющие пиво оставили свое занятие.

Поддерживаемый под руки женщинами, к автобусу шел среднего роста сухощавый мужчина в пиджаке цвета лютиков, расчерченном черными полосками на клетки. По крайней мере, такой пиджак всякий замечал еще издали. Лицо у мужчины напоминало начавший засыхать лист табака — очень загорелое и испещренное мелкими морщинками. Гладко зачёсанные волосы — вопреки моде — не были длинными, и усы были подстрижены, вытянуты в черную полоску, а не висели, точно у китайца богдыханских времен, как теперешняя мода извлекает их из старинных книг. Яркое одеяние, загорелое лицо и пылкий взгляд очей блошиного цвета делали его похожим на туриста не то с Кубы, не то из Молдавии.

Высвободившись из оголённых женских рук, человек с усиками влез в автобус.

— Посмотрим, не живут ли в этом аквариуме золотые рыбки, — сказал он бархатным баритоном.

Провожающие внесли чемодан и желтый, охваченный ремнями портфель.

— Берчу, если там не будут любить тебя, приезжай обратно, — махали ему провожающие женщины.

— Держись, Бертул, и не пьянствуй! — крикнул кто-то еще.

— Уедем в совершенно новую и последнюю жизнь! — сказал отъезжающий, когда кассирша захлопнула дверь. — До самого конца, до. Бирзгале, — важным голосом заказывал он билет, будто Бирзгале находилась где-то за Лондоном.

В прошлую ночь праздновалось его расставание с Гауяскалнсским санаторием, в котором Бертул Сунеп проработал девять лет на поприще культуры — библиотекарем, заведующим клубом, порой не отказываясь по совместительству и от должности аккордеониста, хотя с нотной грамотой был знаком лишь в общих чертах. Июльское солнце угнетало, совсем как дешевый венгерский ром с головой мавра на бутылочной этикетке. Положив портфель на колени, Бертул уткнулся в него лбом. Глядя со стороны, казалось, что он глубоко задумался, даже что-то придумывал, потому что временами вдруг откидывал голову и выпрямлялся. Потом Сунеп решил не прикидываться трезвым и полностью отдался мягкой дреме и мечтам о будущем. Просыпался он только на остановках, когда автобус тормозил. Приоткрывал глаза и слепнул от зелени лугов.

Зеленые сны… как у теленка… Будет ли и впредь все таким же зеленым? Не было ли глупостью оставить насиженное местечко и бесплатные обеды в комнатке санаторской поварихи Алмочки? Сегодня на обед был бы… жареный цыпленок с белым соусом. Но за это Алмочка требовала высокую плату — ему даже в клубе во время исполнения его непосредственной работы и обязанностей запрещалось разговаривать с молодыми женщинами, а женщин среди больных санатория было не меньше половины, и, когда он однажды во время экскурсии с одной… немножко погулял по Терветскому парку, Алмочка добилась, что его оставили при одной зарплате заведующего клубом, на шестидесяти рублях в месяц; она, очевидно, полагала, что бедняка легче приручить и обженить. Из этих шестидесяти рублен двадцать уходило еще на алименты сыну. С июня месяца сын стал совершеннолетним, эра алиментов кончилась. Когда он вечерами читал журналы о кино, в которых иной раз помещались нагие женщины из фильмов капиталистических стран, Алмочка отнимала у него журнал. «Читай меня…» Бертул читал, но теперь этот роман уже прочтен. Хуже не будет; по крайней мере, он свободен.

«Я… начну совсем новую жизнь, может быть даже влюблюсь. Если влюблюсь, то разумно, потому что сорок пять не двадцать; тогда эта дамочка из ВЭФа поймала меня в Знедоиском парке у бассейна и затащила в жасмины. Любовь? Когда я лежал в санатории больным и бледным, она ушла вместе с сынишкой-де, мол, потому, что она боится схватить чахотку».

С тех пор Бертул верил женщинам не дольше одной ночи. Рубашки теперь изобретены такие, что даже мужчина сможет выстирать их, если сначала помоет руки. Зато с брюк отлетают пуговицы. Эти светло-синие брюки шили в артели два месяца — сидят хорошо, отсутствие одной пуговицы незаметно, но если оторвется еще одна? А если зимой он схватит насморк? Не такой уж он крепыш со своими обрезанными легкими. Кто станет заваривать чай из черной смородины и жарить ему яичницу? Вернуться? Нет. Алма вбила, себе в голову мечту о трехстворчатом платяном шкафе, а ему нужны новые брюки, более широкие. К тому же Алма загорает на берегу Гауи в комбинации и купается в кружевных трусиках, хотя все чулки, в каком бы магазине ни были куплены, ей тесны…

«В Бирзгале я обставлю комнату как в том немецком журнале — на полу шкура леопарда, голова буйвола на стене, высушенный крокодил будет висеть под потолком..»

Сунеп открыл глаза и понял: они въезжали в город — автобус так затрясло на разбитой мостовой, что никакие рессоры не могли амортизировать эти безбожные ухабы.

— Вот вам разница между деревней и городом, — сказала кассирша. — Может быть, это и хорошо: все просыпаются.

Тут Сунеп заметил, что в аквариуме, как прозвали этот стеклянный автобус, и в самом деле находилась золотая рыбка, нет — белокурая щука. Прическа как у Мерилин Монро, опять вошедшей в моду, — кок и волна волос прикрывала половину левого глаза. Подбородок, возможно, слишком угловат и решителен для женщины. Она сидела по ту сторону прохода и глядела то ли на Сунепа, то ли на его пиджак цвета лютиков. Лицо женщины оберегала кирпичного цвета пудра, а брови и ресницы были такими же желтыми, как и волосы, а вовсе не черными от рождения, как у большинства блондинок в последние годы.

Когда автобус остановился, незнакомка выпрямилась во весь рост перед Сунепом. Кремового цвета костюм демонстрировал фигуру помощнее, чем у самого Сунепа, ибо его фигуру создавали в основном накладки портного. К Сунепу было обращено то, что прикрывала васильковая блузка. Валькирия, настоящая валькирия, только без лошади. Потом он заметил руку женщины и кольца на нескольких пальцах. Гм, и как она целится? Груди-то у нее значительно ниже глаз, и все же она угодила ими, должно быть, в сердце не одного мужчины. Сунеп почуял, что в правой стороне груди у него недостает нескольких ребер, которые выломали туберкулезные врачи лет пятнадцать назад. Такие валькирии не для него.

Сунеп со своим имуществом укрылся от солнца под навесом на автобусной остановке и оценивал окрестности, которые он сам выбрал. Рижская улица, наверное, главная. Она покрыта асфальтом, про который можно было сказать: заплата на заплате заплатой погоняет. В этом городе на землю не скупились — торцы домов, редко где соприкасались, повсюду росли могучие деревья, особенно ели. Здесь новогодние елочки сажают, а не пускают на растопку, размышлял Сунеп. Налево, должно быть, центр города, потому что там дома стояли плотнее. Сунеп с чемоданом направился туда. На серость архитектуры нельзя было пожаловаться. Дома, низкие, как буханки хлеба, обшитые тесом, тут дружно перемежались с оштукатуренными цементным раствором. На подоконниках сняли соблазнительно румяные фуксии, и мечтали о Мексике облепленные тлей кактусы. На широком перекрестке улиц, который, наверное, был географическим центром города, гордо возвышалось своеобразное здание, помесь церкви, универмага и семейного особняка. Вместо герба его украшала надпись «1935». Будто завернутую в жесть свечку, держало это здание на перекрестке остроконечную башенку, в которой едва ли поместился бы стул. Второй этаж с угла нависал над первым. Так образовался уютный навес, под которым открылась просторная витрина киоска. Здесь на ящике с пустыми бутылками сидел небольшой, но плечистый лысый человек и потягивал из бутылки пиво. Его возраст нельзя было сразу определить. Карие глаза казались молодыми и зоркими. Волос не было, а когда их нет, то и не известно, какие они — седые или черные.