Розовый слон

Пожилые женщины в зале согласно закивали друг другу.

Я должна писать о бровях, я не могу иначе. Брови характеризуют старшее поколение — это широкие брони, выросшие без помех, потому что брови должны были защищать глаза рабочего человека, чтобы в них не текли ручьи пота во время сенокоса. Сегодня у девушек брови узкие, длинные, они меняются, потому что у бровей осталась только функция украшения. На лице есть нос — и у вас, и у меня, и об этом надо писать. Иногда ночью в отблеске света мы видим только нос.

— У пьяниц он сверкает как стоп-сигнал, — бормотал про себя Вилкс.

В зале кое-кто стал ощупывать свой нос.

— И по носу тогда надо узнать человека. Мы часто едим на кухне. Могу ли я не писать о кухне? На кухне есть пол. Плиточный — в новых домах. Дощатый, со щелями — в старых. В эти щели попадают крошки хлеба. Если крошки черствые, значит, пол давно не подметался, и это уже характеризует жильцов дома.

Каладе начали жать новые лаковые туфли. Она переступала с ноги на ногу — не помогало. Добравшись до описания живота, она кончила:

— В моих рассказах нет ничего выдуманного. И тот теплый пар, который поднимается к потолку, когда мы снимаем крышку с котла, в котором варится картошка для свиней, теплую, влажную, тяжелую крышку, тоже не выдуман.

В зале чувствовалось явное согласие, потому что в Бирзгале у многих в сарайчиках хрюкали поросята.

Калада поглядывала на свой стул, в то же время медлила, как бы не сесть раньше времени, так как по своему опыту знала — сейчас что-то преподнесут. Ага! — по ступенькам взбежала девочка в стилизованном народном костюме, в этой мини-юбочке она смахивала на фигуристку. Перед Каладой она сделала книксен и протянула ей белые розы. Как обычно, аплодисменты заглушили то, что она сказала или, наученная взрослыми, хотела сказать. Это была дочь мастера-маслобойщика Бигауниса. Мать сама купила розы — на радостях, что весь зал увидит ее дочь на сцене. И дому культуры дешевле. Второй поднялась продавщица книжного магазина и поднесла изготовленную из обрезков фанеры ладью длиною в целый фут с соломенной мачтой и бумажным парусом, на котором было написано: "Люции Каладе. Приезжайте к нам еще". В магазинах такие ладьи лежали навалом, значит считались модными, решил Касперьюст и купил их.

— Нельзя сказать, что поэт и переводчик Валдис.

Вилкс является самым большим латышским поэтом. Говорят, что Арвид Скалбе по росту еще больше, но все же я не ошибусь, если скажу, что он один из самых крупных как в прямом смысле слова, так и в переносном, — сказал Бертул и, соблюдая ритуал, сам, аплодируя, стал приглашать Вилкса.

Вилкс встал, тряхнул рыжими волосами, одернул задравшиеся вверх рукава и сердито поглядел в зал. Затем вытянул вперед руки, и рукава опять задрались. Оперевшись концами пальцев о стол, он начал говорить. Оказалось, что у него два голоса, один — гулкий баритон для закулис, кабака и картежного стола, а другой — приглушенный, даже ласковый — это для обычной аудитории. Этим тихим, ласковым голосом он без всяких вступлений стал читать свои стихотворения. Размеренные, с правильными стопами, с цезурами и чистой рифмой. Что-то сердечное, об озерах в Пиебалге, об Александре Чаке, встреченном после его смерти однажды ночью возле фонтана перед оперным театром.

Слушали все, потому что стихи были понятными. Но как только отзвучали последние строфы под высоким потолком зала, Вилкс снова нахмурился. Казалось, ему самому было теперь неудобно за эту сердечную лирику; будто он, читая свои стихи, снял с себя на сцене не только пиджак, но и рубашку. И он с некоторым пренебрежением произнес:

— Если что-нибудь неясно в поэзии или в других жанрах, можете спрашивать, — и оглянулся, как бы пытаясь отыскать цветы.

На сцену поднялась уже взрослая девушка, лет двадцати пяти, с розами, купленными библиотекой. Драночную баржу от дома культуры преподнесла кассирша универмага. Женщина в кофте ручной вязки преподнесла Вилксу пару варежек. От этого у Бертула потеплело на душе — варежки не были организованы. Калада этого не знала и теперь своими красными глазами чирка глядела поверх аудитории на белую дверь зала. Но, увы, дверь не открылась, нежданный слон с варежками или с шарфом не появился. Это Калада восприняла как личное оскорбление — ее оценивали ниже, чем Вилкса.

Бертул снова встал.

— Планы дома культуры на предстоящий сезон длинных зимних вечеров обширны. Предусмотрена и работа литературной студии. Основные кадры у нас уже имеются: это рабочий-поэт Андрис Скродерен. Его стихи стали уже достоянием всего района — они печатались и в районной газете. Прошу!

Скродерен не остался стоять у столика, как это делали Калада и Вилкс, а, развевая полосатыми штанами, вышел на край сцены к самой рампе. Ну, этот будет читать битый час, давно уж не было ни юбилеев, ни собраний друзей природы… Теперь не дождаться танцев.

Андрис разрядил над головами слушателей заглавие: "О пауке, который ест муху".

То ли Бертул поэзию не понимал, то ли слушателей: профану Скродерену аплодировали не меньше, чем Вилксу. Наверное, тут сработала психология: бирзгальцы понимали, что Скродерен такой же поэт, как и они сами. Выражая признательность Скродерену, они на самом деле выражали ее себе.

Андрис с благодарностью склонил свой широкий, овальный лоб, но снова выпрямился, бросая в зал взор фанатика поэзии.

Опять аплодисменты, опять, прислушиваясь к внутреннему голосу, Андрис направил взгляд в потолок.

Касперьюст, беззвучно разевая рот, с первого ряда в зале показывал Бертулу на свои ручные часы. Когда аплодисменты затихли, Бертул прошептал:

— Кончай, пора начинать танцы…

Поэтический слух Андриса тоже успел уловить, как молодежь в дальнем углу зала бьет ногами в пол. Он вернулся к столу, чтобы получать подарки от слушателей. И дождался полную девушку и парня своего возраста. Те несли умеренную корзинку.

— От товарищей по работе в потребсоюзе… местному нашему поэту… — сказала девица и подала прикрытую цветами корзину.

Бертул видел эту крепкую девушку в магазине масла и колбас. Вполне возможно, в корзине есть и колбаса. Так что из гостей этого вечера Скродерен имел наибольший расчет писать стихи.

— А теперь — кто желал бы высказаться? Кто хочет спросить гостей о чем-нибудь? Пожалуйста, пользуйтесь редкой возможностью, когда писатели находятся среди нас!

Учителя латышского языка в отпуске, организованных вопросов не будет. Надо полагаться на то, что слушатели за уплаченный рубль захотят и спрашивать, ведь не зря платили деньги. Так оно и получилось. Встала женщина в очках, крашеные желтые косы которой, венцом обвитые вокруг головы, гармонировали с цветастой юбкой, белой блузкой и бархатным лифом: в Германии так ходят девушки всех возрастов.

— Когда-то работала в аптеке, — шепнул Скродерен.

Женщина неудержимо взбиралась на сцену. Тех, кому в жизни не удалось своевременно побывать на сцене, так же как Касперьюсту в директорах, надо остерегаться. Она раскрыла записную книжку и стала читать:

— Мне хотелось бы высказаться об образе женщины в последнем романе Люции Калады "Не гляди в родник". Лигита — женщина-мать, в самом высоком смысле, любит своих маленьких детей, поэтому не любит чужого, приехавшего из города случайного мужчину Гунара, хотя этот мужчина окончил высшую школу, а ее собственный муж по пьянке часто стреляет из ружья в воздух, отравляя окружающую атмосферу, за что неоднократно был административно наказан. Глубокое знание женской души характеризует и этот роман Калады, начиная с заботы женщины о собаках, когда она подает им в жестяной посудинке мятую картошку, и кончая картиной, когда Лигита тщательно кладет штопку на дырявую пятку чулка. Знание вещей в ее произведениях приобретает самостоятельную эстетическую ценность, что французы называют шозизмом, потому что созданные человеком вещи — это часть самого человека. Поэтому ее произведения близки читателям, читатель-то свои вещи определенно узнает, и таким образом знакомым становится все произведение.