Розовый слон

В публике загомонили женщины:

— Дочь там работает закройщицей.

— Зислаки расчетливы, даже из лоскутков сошьют простыню.

— А что находился на дно ящика из-под экспортный масло? — Шепский извлек из опасного теперь портфеля пачку бумаг. — Эта бумага ваша или нет?

Пострадавшая вместе с мужем, седые волосы которого спадали на оба уха, встали и подошли к столу.

В бумагах ничего опасного вроде бы не было.

— Это мои лотерейные билеты, они хранились на чердаке в старом ящике из-под масла, — признал сам Аргал. — Жаль выбрасывать, когда-то деньги платили…

— Это есть хорошо, что эти бумаги ваши… Я еще раз спрашивай — может быть, кто из вас дарил мне этот зеркало?

— Ну нет, — возразила пострадавшая, но не так уверенно, как вначале.

— А что было на самый дно этот ящик из-под масла? Старый рецепты. Я прочту только то, что был на один рецепт написано. — Шепский поднял к публике продолговатую бумажку, которая когда-то украшала пузырек с лекарствами или коробочку с таблетками. Со стороны уже совсем не похоже было, что Шепский тут подсудимый, сами члены суда глядели на его поднятую руку. — Тут один гражданин, который имя я назову потом, 29 июня 1939 год, то есть один неделя после Иванов ночь, получил выписан препарат "Пичилин".

По публике прошел шумок разочарования, и вытянутые женские шеи вобрались обратно в воротнички, как у черепах в панцирь. Но Шепский следующей фразой снова выманил их наружу;

— Но "Пичилин" в тот время применяли от трипер, то есть гонорей.

— Вон что! В нашем городе в те времена была даже гонорея… — почтительно протянула публика.

Неожиданно встал муж пострадавшей, подошел к судейскому столу и, наклонив голову к председателю суда, сказал:

— Я хотел бы… я хотел бы дать показание… Мне сейчас пришло на память… В тот день, то есть в другой день, мы с Шепским вместе немножко выпили, потому что оба строим в Тендиках новый дом, и Шепский одолжил мне… совершенно одолжил три рубля. Тогда я сказал… за это я тебе дарю необычное зеркало…

— Значит, этот зеркало есть мой? — Шепский обратился ко всему пострадавшему семейству.

— Совершенно ваше… — поспешно отозвалась семья. — Просим дело прекратить.

Зеркало перекочевало со стола в задний карман штанов Шепского.

— Распишитесь, пожалуйста, в получения вещественного доказательства, — попросил секретарь Мадис.

— Но кому выписан этот "Пичилин"? — кричали из зала. — Надо узнать, а то кто-нибудь может влипнуть! — И глаза всех, даже пожилых женщин, устремились к Шепскому.

— Пускай Бирзгал спит спокойно по ночам. Рецепт выписан в 1939 году. Тому мужчина тогда был не меньше двадцать лет. Давай сегодня посчитай все вместе, — ему теперь пятьдесят пять лет, а может, и больше. И он то ли вылечен, то ли помер.

В зале поднялся смех, начались шумные разговоры. Председатель суда Мараускис стучал карандашом о стол. Бертул протянул ему подключенный к звуковой системе дома культуры микрофон. Присутствующие почувствовали, что Мараускис не удовлетворен ходом разбирательства, ибо показательная жертва собиралась уходить.

— Э… как-то нет полной ясности… Мы еще не оправдали гражданина Магнуса Шепского… Не покидать зал!

— Тогда вы не хочет ставить печать уличный комитета, что я не воровал? Такой дело я не могу допускать. Тогда я приглашай один свой свидетель. Попрошу! — сказал Шепский.

С первого ряда встал до сих пор никем не замеченный маленький мужичок с косым галстуком, который оглядел присутствующих веселыми синими глазами. Все умолкли, потому что узнали фактического руководителя бирзгальских строительных работ, от которого порою зависело — крыше быть или не быть. Это был начальник стройконторы Синевич, который, как штабной генерал, мог свои бригады, вооруженные подъемными кранами и бетономешалками, посылать или не посылать. Синевич начал непринужденный разговор, иногда даже посмеиваясь. Прежде всего он спросил застенчивого секретаря суда:

— Вы оба сейчас работаете на одном объекте. Тогда скажите нам — как Шепский работает?

— Когда работает… то работает… Плитки кладет прямо…

— Вот видите, — подхватил Синевич. — Слова товарища по работе. Что характеризует человека? Работа, и только его работа. К слову — мне не хотелось бы, но я должен предупредить. Перед заседанием Шепский сказал мне: "Начальник, если эти профаны, нет, не так, — если эти адвокаты меня засудят, я от вас ухожу в межколхозстрой, гончар им нужен как пить дать". Если Шепский уйдет, то в новом доме будете жить без кухонь и клозетов. Нравится это?

— Без клозета никоим образом! Куда это мы зимой по снегу бегать будем! — раздавалось из зала.

Мараускис узнал голос жены, им тоже была обещана квартира в новом доме.

— Значит, не нравится. Мне тоже не нравится, — согласился Синевич. — Я-то мастерок в руки не возьму. Вы-также не возьмете. Если Шепского засудят, дом осенью нельзя будет сдать. Через пятнадцать минут "Даугава" играет с "Запорожцем", прямая передача. Мужики, которые болеют за футбол, пошли!

Синевич вышел, и за ним дружно последовали все присутствовавшие мужчины. Засим и суду стало ясно, что зеркало Шепскому было подарено, а в отношении шапки дело следует прекратить из-за отсутствия свидетелей и состава преступления. Мараускис так и сказал в микрофон:

— Товарищи… по ходу процесса всплыли дополнительные сведения, и товарищеский суд решил дело прекратить, ибо не хватает состава преступления.

Так как женщины еще не собирались на футбол, микрофон схватил Бертул.

— Уважаемые участники судебного процесса! От имени дома культуры благодарю всех за активное участие в рассмотрении этого дела. Вы были свидетелями того, что, только объективно выяснив абсолютно все "за" и "против", мы приходим к истине, которая в большинстве случаев только одна, где бы она ни скрывалась, пусть даже в старых, будто бы забытых документах. И в дальнейшем дом культуры будет держать в центре внимания работу по юридическому воспитанию населения. Поэтому — не проходите мимо!

Шепский тоже продвигался к выходу. У дверей его поджидал муж пострадавшей, плотник Аргал, и мрачно сказал:

— Шепский, негодяй, по тебе плачет могила…

— По тебя тоже! Когда тебе еще раз будет двадцать лет, тогда не разбрасывай кругом свой рецепты! Ха-ха-ха!

Мероприятие по юридическому воспитанию Бертул записал в двух отчетах и упомянул в анонимном письме в отдел культуры.

На следующее утро Касперьюст в своем кабинете с глубокой серьезностью в широко раскрытых глазах изучал циркуляр. Бертул сел в кресло, которое, несомненно, было удобнее жесткого сиденья у письменного стола.

— Требуют, чтобы мы боролись с пьянством. — И Касперьюст дважды лязгнул зубами. — Приближается жатва, а мы не боремся с пьянством.

— Допустим… В таком случае надо устроить встречу с писателями.

— Разве… писатели борются с пьянством? — удивился Касперьюст. — А я слышал… то есть что поэты именно сами..

— Это было раньше, при другом строе. Теперь писатели обязаны бороться с пьянством, потому что это входит также и в задачи народного хозяйства. Роман, в котором восхваляется пьянство, просто не напечатают.

— Правильно.

— Значит, они борются, хоть и косвенно, но борются. Ни в Пентес, ни в других домах культуры писательских вечеров не было. Мы в микрорайоне будем первыми.

— Это немаловажно, — согласился Касперьюст.

— Это будет шагом к "Образцовому дому культуры", — дополнил Бертул.

Бока вошел с бумагами на подпись и сел под народным танцевальным костюмом цвета мха, висевшим на стене.

— К сожалению, писателям надо платить… — вздохнул бухгалтер.

— Как! — удивился Касперьюст. — Писатель одновременно является и общественным деятелем, а за общественную работу не платят. Тут достаточно и ужина.

— Трудно им это внушить, они требуют денег, — сказал Бертул.

— И как высоко они оценивают себя?