Калейдоскоп

Погода очень хорошая. Ни жарко ни холодно. Тишина. Ни ветерка. Ни духоты, ни пыли. Барограф чертит прямую линию, а стрелка барометра все время показывает «ясно».

Над городом синь, а над рекой величественно громоздятся и клубятся два десятка кучевых облаков. Розовеющих, позолоченных, местами васильковых, местами сиреневых, с вишневыми лепестками посредине, по краям абрикосовых, как цветы на старых вышивках, очерченные контуром цвета индиго и земляники. На фоне неба цвета незабудки составлен большой букет из больших цветов. Этот странный букет — без стеблей, так как функцию стеблей в нем выполняли солнечные лучи. Все это вместе перевязано горизонтом, цикламеновой лентой в три банта, а на каждом из бантов — бантики: лиловый, синий и оранжевый. В букете происходили постоянные перемены. Менялся состав, форма, способ завязывания бантов, менялись цвета. Даже завидно, что в Наусеосе из нескольких облаков и лучей умеют делать такие чудеса.

На противоположной стороне неба, наверняка для контраста, громоздятся дождевые тучи. Темные, угрюмые, навьюченные, уже издалека угрожающие бурей и ливнем.

Повсюду сверкает и грохочет. Между тучей и землей пробегают яркие зигзаги. Небо гудит, громыхает. Кажется, льет? Где, какая буря? Не надо верить в бурю. Здесь, в Наусеосе, молния сверкает только к хорошей погоде.

Медленно, не спеша, мы идем, держась за руки. Над нами прекрасное небо с ливнем к хорошей погоде и облаками для украшения. Мы идем по улице, с улицы сворачиваем в аллею. Потом через парк, улочку, переулок попадаем на бульвар, обсаженный пальмами. Не успели мы сделать и нескольких шагов, как почти одновременно ударили две молнии. Сломанная пальма придавила полицейского и женщину, а от другой молнии загорелся небольшой домик и погиб человек, просивший на пороге милостыню.

— Вот это удар!

— К хорошей погоде, — сказал нам прохожий. — Идите спокойно дальше, дорогие.

— Знаешь что, Дополюся? Давай воспользуемся погодой, давай пойдем погуляем за город, мы там ни разу не были, — крикнул я Дополе на ухо, потому что опять близко прогрохотало и в носу запахло паленым.

Мы уже давно оба думали об этом. Вся программа экскурсии была у меня в голове и в сердце. Сразу же за городом, не оглядываясь, мы войдем в высокие хлеба. Мы будем идти между полями, по полям, как по морю, будут перекатываться волны. Дополя нарвет маков, васильков, всего, что растет в хлебах, а я спокойно выкурю хорошо набитую трубку. Кончится межа, начнется тропинка, мы пойдем по тропинке через луг, а то какая же это прогулка, если по дороге не будет луга? Кузнечики устроят концерт и вызовут между нами забавный спор. Кто это прыгает в траве, кузнечик или сверчок? После непродолжительного спора мы пойдем дальше, чтобы послушать, как течет ручей.

Мы с облегчением садимся. Мы на месте. Дополя первая сбрасывает туфли и советует мне ополоснуть ноги в ручье. Я сразу чувствую себя бодрее. Можно сказать, холодная вода прибавляет голове ума. И действительно, доброжелательность переполняет мое сердце и там же растет потребность в нежности, но мы сидим, словно два каменных изваяния, и только наши ноги как бы нехотя касаются во взбаламученной воде.

Дополя вздыхает. Она смотрит на ручей и видит море.

— Когда я снова услышу цикад? — шепчет она про себя, а потом громче: — Когда нам обоим заплещут волны? Море так хорошо целует пляжи…

Смешно, не смешно, но мы стыдимся старой вербы. Нам мешает птичка с красной грудкой. Вот уже несколько минут она буйствует на ветке и наблюдает за нами своим зеленым глазом.

— Послушай, Дополя, кто это там раскачивается на вербе?

— В первый раз вижу.

— Хорошо бы в первый и последний.

— Уже улетел.

— Но, Дополя, он спрятался за листья. Обернись, только осторожно.

— Это сук.

— Сук с красной грудкой?..

— Сейчас брошу камень, прогоню нахала.

— Ты с ума сошла?

Румяный услышал и улетел. Я подозревал, что он притаился в траве и что из-за укрытия продолжает следить за нами. Вжал в землю брюшко и наставил уши. Дополя поднялась. По выражению ее лица я понял, что она теряет самообладание.

— Сейчас, быстро!..

— О, дорогая… Представляешь ли ты себе, что если кто-нибудь терпеливый с хорошим биноклем засел в жите, то оттуда он будет участвовать во всем, что будем делать мы?

— Ничего не хочу слышать!

— Не хочешь слышать? Ну тогда посмотри в противоположную сторону. Там на горизонте, на фоне неба вырисовывается какая-то неестественная выпуклость ландшафта…

— Роща, дерево…

— Дерево? Мы попались! С дерева из обычного бинокля (Доля, надо, наконец, сходить в театр) можно увидеть даже самый невинный флирт. В бинокле все увеличивается. Можешь себе представить, как увеличится флирт. Одинокое дерево притягивает молнии и удлиняет зрение любопытных.

— Возможно ли это?

— А что ты знаешь невозможное? Она молчала, уставившись в землю.

На небе появился ржавый тирбушон. Я вовремя заметил его и вовремя сообщил об этом Дополе. Тирбушон описал большой круг, потом описал меньший, а после меньшего еще меньший, прямо над нами. Тень крыльев скользнула по воде и пощекотала икры. Тирбушон снизился. Он кружил над нами с упорством коршуна.

— Тирбушон фульвус, омерзительная порода… — пробормотал я как можно тише.

Дополя совсем повесила голову.

— Никто не знает, что в мыслях у этого тирбушона. Я знаю случай, когда прирученный, вскормленный в одной богатой семье с птенца, он перед самой смертью, движимый тирбушонским чувством долга, все-таки полетел в полицию. Наговорил с три короба. Перепутал факты, даты, людей. Наделал ужасных бед и только тогда спокойно сдох. А показания остались. И нет никого, кто бы их опроверг. Неприятности длятся до сих пор… Дополя, какая странная наша жизнь!..

— У меня замерзли ноги.

— А у меня озноб подбирается уже к крестцу.

Маки ни к чему. Мы бросаем в воду увядшие лепестки. Мы с удивлением видим, что плывут они так медленно, что не тонут, а солнце сегодня движется быстрее, чем вода. На подобные открытия уходят последние минуты.

Ноги у нас чистые, можно надевать ботинки. Не получилось. Не могло получиться, поскольку мы оба решили не утруждать полицию нравов.

Солнце становится все резвее. Убегает и день с собой забирает. Дополя снова вздохнула и на десерт поцеловала божью коровку в попку. Я отворачиваюсь. Печаль, слезы и очень расстроенные чувства.

Мы возвращаемся.

Под ногами путаются печальные тени. Мы топчем свои повешенные носы. В траве тишина. Кузнечики разбежались или пошли спать. Может быть, они уже все сыграли и больше не хотят? Тропинка не та, луг не тот, все вокруг не то. Дополя бросает васильки в хлеба́, может быть, при́мутся, может быть, приживутся и не пропадут, как те маки? Дополя опять видит море, но на этот раз волны шумят только ей, только ей стрекочут цикады. Она даже не спрашивает, будем ли мы когда-нибудь слушать кузнечиков.

Мы возвращаемся в город. Мимо нас с выражением удивления на лицах проходят люди с цветочными горшками на голове. Мы ничего не знаем, а здесь тем временем начался веселый праздник цветов.

— Не польете ли вы мою азалийку? — просит старушка и втыкает мне в руку бутылку. Цветок немного привял. Прежде чем она дойдет, а идти ей далеко, он у нее весь осыплется.

Я поливаю его, опрыскиваю, окропляю, улыбкой отвечая на благодарность. Дополя кокетничает, хихикает и хлопает в ладоши при виде любого балбеса. Но на нас уже оглядываются, уже ворчат. На нас обращают внимание.

— Я устала, я боюсь неприятностей. Полетим лучше на шаре, — тихонько шепчет Дополя.

Мы идем на ближайшую остановку.

— И, разумеется, ни одного шара!

— Подождем минуту.

Из тени высовывается кондуктор. Он потрясает сумкой и билетами.

— Пожалуйста нормальный, а также военный, льготный дамский, пятидесятипроцентный.

Он выслушал меня с уважением. Но спросил очень сухо:

— Класс?

— Первый.

Кондуктор разменял нам деньги, а банкнот спрятал в карман.