Калейдоскоп

— Из цветочного магазина принесли цветы.

— Очень приятно. Поздравьте, пожалуйста, тетку генерала, — отвечаю я, намыливая лицо. — Сейчас надену брюки.

Я понял, что брякнул глупость, потому что это консьержка просто сказала фразу из «Краткого разговорника». Я уже собрался было извиниться, как девушка сделала страшные глаза и большим пальцем показала на дверь.

В дверях стоял посыльный с огромным свертком.

— Цветы? Для меня?

— Для вас, для вас! — Младший сержант смеялась, стреляла глазами. Слово «брюки» привело ее в прекрасное настроение.

— Простите, но по какому случаю?

— Потому что сегодня ваши именины. Ага, мы все знаем, все!

— Но от кого?

— Вы находитесь среди друзей, и это от друзей или, может быть, от приятельниц. Куда поставить? Здесь поставить? Там? Где вы хотите?

Я нерешительно двигал кисточкой. Возле дивана стоял прелестный столик.

— Может быть, там? Там было бы неплохо. Как вы думаете, сержант?

Но у младшего сержанта на уме был только диван.

— Конечно, там было бы не плохо, но сначала надо покончить с одним. Эй, дорогой наш ветеран, поставьте на окно, пусть видят с улицы.

Посыльный, человек в годах, с бородой до половины груди, поставил корзину на подоконник. Потом неторопливо расчесал бороду и принялся распаковывать цветы. Сначала снял конскую попону, потом серую бумагу, потом толстый слой газет, затем три куска картона и решетку из палок. Наконец снял с себя шапку и протянул руку. Консьержка ударила его по руке ключами. Он ушел сердитый. За дверью он злобно пробормотал, что еще вернется.

— Ах, как запахло сиренью!

Младший сержант вздохнула так глубоко, что под пикейной блузкой сделалось все как-то удивительно симпатично и совсем не казарменно, как-то пахнуло уик-эндом.

— Ах, — говорила она милым шепотом, — эти знаки отличия у меня пришиты. А со знаками отличия ничего нельзя. Нельзя под страхом строгого наказания. Меня уже один раз понижали в звании за неношение бюстгальтера! Нитки такие слабые, обычная наметка. Нитка рвется, сердцу помогает. Вот они надпороты, вот они отпороты… Ах, эти цветы вызывают такие чувства!

Цветы, цветы, а здесь морда в мыле и небрита. И не хватает самых нужных слов. А ответить что-то надо.

— А сирень действует все сильнее. От сирени горячий дух идет, такой, что на ляжках чувствую змия.

Сирень стояла посреди комнаты. Куст полметра высоты, с наклоненной желтой кистью, рос из горшка, скрученного проволокой. Большой, как бочонок, горшок в глаза не бросался, так как был закрыт рогожкой, украшенной бантиками, тоже из рогожки, только более темного оттенка. Под сиренью красовались три примулы, а над примулами качалась упанская фиалка с пятью лепестками. Каждый цветок в массивном горшке, глиняном, натурального цвета. Горшки стояли на двухдюймовой доске, из которой, как мачты, поднимались вверх чугунные стержни. К стержням был прикреплен обруч из металлической полоски. Горшки были зажаты как в тиски, но на всякий случай дополнительная полоса двойной ширины держала их вместе, как хороший корсет держит пышные формы. Ленты были соединены болтами с гайками. На болтах, разумеется, муфты на цепочке. Над конструкцией, удерживавшей горшки, возвышался медный прут, поддерживающий ветви сирени. Горизонтальные планки в четырех местах схватывали ветви четырьмя прищепками из мягкого металла. Спираль из проволоки, — здесь ловко использовалась обычная взбивалка белков, — придавала пожелтевшей кисти правильный наклон. Кроме того, на том же самом стержне была вмонтирована маленькая емкость с поливальным устройством вверху и краником сбоку. Если открыть кран, вода пятью струйками начинала стекать в горшки. Металл блестел от масла. На муфтах краснела ржавчина. Поливальное устройство было серебряного цвета, сборник — зеленого. Благодаря этой конструкции, сложной в описании, простой в исполнении, корзина для цветов была абсолютно не нужна. Большое количество рогожки создавало впечатление, что корзина все-таки есть, хотя ее и не было, потому что она была совсем не нужна.

Цветы издавали едкий запах. В нем то преобладал навоз, масляная краска, то опять сильно свербило в носу от запаха колесной смазки. Донюхаться до сирени я так и не смог; правда, на корабле я схватил катар. Поэтому я должен был верить младшему сержанту на слово, что это из-за сирени у меня затрудненное дыхание, пот на лбу и неистово стучит сердце.

А тем временем мыло сохло, сыпалось на диван. Потом очень энергично постучали.

— Сейчас, сейчас, только надену брюки!

Человек, желая того или нет, когда у него не хватает слов, отпускает остроты наобум. Младший сержант пружинистым шагом отошла в сторону, а в дверь просунул голову старый посыльный. В руке он держал французский, то есть упанский, ключ.

Я подкручивал на сирени гайки.

Долбил, смазывал, регулировал. Что-то мысленно взвешивал, подбирал слова. Вдруг он близко придвинулся ко мне и спросил шепотом, откуда я приехал и не встречал ли я где-нибудь на свете его брата, который тридцать лет тому назад вышел из дому и с тех пор не появлялся и не подавал о себе вестей. Я отвечал, что у меня есть знакомые в соответствующем учреждении, что завтра пошлю телеграмму и что как только расследование даст какие-нибудь результаты, дам ему знать. Старик схватился за голову.

— Нет, нет, ни за что на свете! Посылать телеграммы не надо, нельзя, запрещено!

Он выбежал, повторяя: «Я к человеку со всей душой, а он — телеграмму!» Я наблюдал за ним из окна. Старик дергал бороду, бил себя по лбу. Потом в отчаянии махнул рукой и с поникшей головой поплелся на угол, к цветочному магазину.

Я продолжал бриться. Через несколько минут в дверь снова постучали, на этот раз тихо, деликатно, без солдатских ударов. Младший сержант с порога стала хвастаться усовершенствованием карнавального костюма.

— Знаки отличия на кнопках. Раз — и готово! — Подбежала и сунула мне в нос три красные гвоздики. — К счастью! Второй букет!

— О! — простонал я от боли. — Цветы гвоздики на вязальных спицах?

Консьержка нервно щелкала застежками. Я улыбнулся и театральным жестом прижал букет к сердцу. А что, в конце концов, в этом плохого? Из-за куска проволоки задирать нос и строить гримасы? «Не поправляй цветы в чужом вазоне» — гласит старая пословица.

— Спасибо за чудные цветы, — сказал я тихо, потому что настало время сказать теплые, сердечные слова. — Пехота ты моя морская, моя ты воздушная кавалерия!

— Меня зовут Фумарола. Поскольку мы на «ты», называй меня Фумой.

Спустя некоторое время по совету Фумы я обратился к хозяйке пансионата, требуя починить диван.

— Выпирающая пружина насквозь пробила мой портфель и дипломатический туристский паспорт. Что вы на это скажете?

— Паспорт? — хозяйка побледнела. — Даю слово майора, вы больше не потерпите здесь никаких неудобств. А ты, девка, приведи себя в порядок и на склад, живо, одна нога здесь, другая там, за проволокой и за козлами! Диван огородить, сделать так, чтобы он даже не пробовал на него сесть. Потом написать письменную заявку на ремонт. А что на завтрак? Опять яйца? И опять два? Хорошо, будут два яйца. Да, дорогой постоялец, «Рай Упании» — это настоящий рай, хотя я очень сомневаюсь, что в настоящем раю разбрасываются яйцами направо и налево. Да, сударь, мир полон чудаков, притворяющихся нормальными людьми. Мы все об этом знаем. Не ты, мой милый, первый и не ты последний. Не бей копытом, стерпится-слюбится.

На углу находится цветочный магазин, а за углом киоск. И когда я туда прихожу, из будки высовывается продавец и с астматическим придыханием свистит мне какую-то знакомую мелодию. Мелодия как будто бы известная, но за все сокровища упанского мира (ничего не поделаешь, упанство засасывает…) я не могу вспомнить, откуда я эту мелодию знаю. Прогуливаюсь, туда и обратно, иду, возвращаюсь, а киоскер «та, та, та» — все время щебечет возле уха. Где-то я это слышал… Где? Когда?

Я хожу в город пешком, без Фумаролы. В лодке на шестах мне было не по себе, и мое озабоченное лицо смешило прохожих. Под предлогом того, что я болен и меня тошнит как на верблюде, я отослал босоногих.