Жеребята (СИ)

- Я сниму твою эцу, - произнес он.

- За это по закону отрезают пальцы, - ответил Каэрэ.

- Не догонят! - засмеялся Эна, и золотая серьга упала на траву, в маки. - Кто одел тебе ее?

- Миоци, - ответил Каэрэ.

- Аирэи? - словно переспросил Эна. - Он сделал недоброе дело, и это нужно было исправить... Спеши же! Тебя очень ждут в Тэ-ане! - воскликнул Эна, дружески ударив Каэрэ по плечу. - Слышишь, как рокочут подземные воды? Спеши! Весна Великого Табунщика да коснется тебя!

- И тебя! - отвечал Каэрэ - единственное, что он мог сейчас сказать. Ветер трепал его темные волосы и густую гриву коня.

- А теперь - до Его весны! - крикнул Эна, и ветер разнес его голос по осенней степи, а конь его взвился, и Каэрэ не видел его больше...

+++

Раогай сидела на сундуке, а Лаоэй жарила на углях очага рыбу. Обе молчали.

- Оэлай убежала, бабушка Лаоэй, - наконец, сказала дочь Зарэо чужим, хриплым от слез голосом. - Ее никто не может удержать. Она стала безумная, совсем безумная!

Лаоэй молчала, только изредка печально кивала головой.

- Она сейчас где-то в лесах... бродит, кричит... ты знаешь, Оэлай берет деревяшку, пеленает ее и укачивает, и поет колыбельные ей... мертвой, сухой деревяшке... Это так страшно, Лаоэй.

Старушка снова кивнула, не отворачиваясь от очага.

- Что же ты молчишь, Лаоэй! - в отчаянии воскликнула Раогай.

- Оэлай приходила сюда - как раз перед тем, как тебя привел ко мне твой отец, - наконец, сказала тихо Лаоэй. - Мне не хватило сил ее удержать... и не хватило сил сказать об этом Зарэо.

Раогай спрыгнула с сундука, подбежала к деве Шу-эна Всесветлого, обняла ее и только тогда поняла, почему та молчала и скрывала лицо. Глаза ее были полны слез, они текли по ее морщинистым, впалым щекам. Лаоэй тоже обняла Раогай, нежно прижимая ее к себе.

- Вот и исполнилось твое желание, дитя, - прошептала она. - Вот ты и поселилась у меня!

И слезы, крупные слезы, вновь заструились по ее старческим щекам.

- Не плачь, бабушка Лаоэй! - проговорила, всхлипывая, Раогай. - Может быть, она где-то здесь, в лесу, может быть, она еще придет...

- О, нет, Раогай, - печально ответила дева Всесветлого. - Горе ее велико, и печаль гонит ее вперед, вдаль, никогда она не найдет себе покоя... Никогда она уже не вернется сюда...

+++

Было раннее утро, и солнечные лучи светили сквозь нагие ветки деревьев. Сашиа отодвинула тяжелый полог, скрывающий их с Игэа в носилках, и воскликнула:

- Посмотри, Игэа - как сияют деревья рощи!

И он тоже выглянул, и приказал рабам остановиться и опустить носилки на землю.

Они пошли пешком через рощу. Листья, желтые и багряные, лежали под их ногами - ветра не было, и они не могли улететь прочь. Только солнечные лучи, играя средь обнаженных веток старых деревьев луниэ, заставляли светиться и деревья, и облетевшие листья, касаясь их.

Они подошли к пруду. На темной, усеянной листьями воде, замерли скромные рыбачьи лодки.

- Я всегда хотел управлять лодкой, - вдруг сказал Игэа. - Ходить под парусом, на веслах. И отец подарил мне лодку - в день, когда мне исполнилось двенадцать лет.

Игэа остановился и отвел взгляд. Сашиа незаметно взяла его за теплые пальцы его левой руки.

- Это была великолепная лодка, Сашиа! - продолжал Игэа немного изменившимся голосом. - У нее был белый парус и мачта, а весла были обрамлены деревом луниэ. И я все утро, пока мы завтракали, смотрел на нее из окна, и почти ничего не ел. Отец погладил меня по голове и сказал: "Ты рад, мальчик мой? Она твоя, эта лодка! Сегодня я научу тебя ставить парус!" И мать моя улыбалась. И я выбежал из-за стола и помчался по лестнице вниз, перепрыгивая через мраморные ступени... и впрыгнул в лодку, и схватил весла в руки, и ударил ими, отталкиваясь от берега...

Игэа умолк.

- Я уже умел грести - и я доплыл до другого берега. Счастливый, с кружащейся от счастья головой, я выпрыгнул из моей лодки, ничего не видя и не замечая. Я не заметил сокунов. Я не заметил их, и моего отца, постаревшего на двадцать лет, мать, мою гордую мать, упавшую перед ними на колени, я словно ничего не видел и не понимал... они куда-то потащили меня...помню одно - словно укус змеи... нет, сотни змей в плечо... вот сюда, справа... и я потерял сознание...

Голос Игэа становился все тише - словно ему было трудно говорить.

- А когда я очнулся, то ... - тут он попытался улыбнуться, - то я стал таким, как ты меня сейчас знаешь, Сашиа. И лодка, и лук - уже не для меня.

Он посмотрел на воду, сдвинув брови так, что над переносицей образовалась глубокая складка - от скорби и боли.

- Здесь холодно, Сашиа, - словно проснувшись, вдруг сказал он - заботливо и уверенно. - Хорошо, что мы немного погуляли - после этого треклятого пира каждый глоток свежего воздуха в радость.

- Теперь мы - домой? - спросила Сашиа, держась за его плащ.

- Да, к Аирэи.

Они оба умолкли, и в наступившей у темного осеннего пруда тишине раздались крики глашатаев с базарной площади, у храма Ладья.

- Что они кричат? - в неясной тревоге спросила Сашиа.

Игэа тоже был взволнован, но ничего не сказал. Они поспешно сели в носилки.

...Быстроногие и сильные рабы доставили их на площадь очень скоро.

- Эй, дорогу! - раздались выкрики стражников, но Игэа, слегка раздвинув шторы, дал знак рабам остановиться.

- Я думаю, Сашиа, тебе не стоит выходить наружу, - твердо, почти как Миоци, сказал он. - Здесь толпы народа.

- Что там происходит? - спросила девушка со все нарастающей тревогой. - Отчего они так кричат?

Игэа молча заворачивался в потрепанный плащ в полумраке носилок.

- Я схожу, посмотрю на все это поближе, - сказал он.

Но тут до них донесся крик глашатого:

- По древнему обычаю и закону Нэшиа Великого эти проповедники-карисутэ, странствовавшие по дорогам Аэолы и Фроуэро, и распространявшие свое гнусное учение, сейчас будут подвергнуты публичной казни.

Сашиа громко вскрикнула и хотела выпрыгнуть из носилок.

- Нет! - крепко схватил ее Игэа, удерживая. - Нет... - мягко повторил он. - Я не позволю тебе идти туда... не позволю тебе видеть эту казнь.

Он прижимал ее к себе, чувствуя, как стучит сердце сестры Аирэи Миоци.

- Обещай мне, обещай мне, клянись, что ты не выйдешь из носилок! - взволнованно говорил Игэа. Сашиа молчала, словно онемела. Наконец, она произнесла несвоим, пустым, невыразительным голосом:

- Это странники-карисутэ. Наверняка там дедушка Иэ. Они схватили его.

- Я пойду и посмотрю, - решительно и твердо произнес Игэа, - если ты обещаешь мне не показываться наружу.

- Хорошо, - сдавленно ответила Сашиа.

Он выскользнул из закрытых носилок, завернувшись с головой в серый шерстяной плащ, и начал с трудом пробираться сквозь толпу.

- Мкэн, - кто-то пошевелил штору носилок. Сашиа не шелохнулась.

- Мкэн Сашиа, - настойчивее позвал чей-то знакомый голос, и она узнала Нээ, бывшего раба Миоци.

- Я пришел сказать мкэн Сашиа, чтобы она не тревожилась о ло-Иэ - он сейчас в Белых горах. Он прислал весточку... тише, не открывайте занавесь... я ухожу, мкэн... протяните руку...вот так... это письмо для ли-Игэа.

...Игэа приближался к помосту для казни, но толпа уже была такой плотной, что нельзя было сделать ни шагу. Он уже видел трех приговоренных - их лица, открытые и полные степной красоты, как у его Аэй, теперь светились иным светом.

Братья не видели Игэа в толпе - он был слишком далеко. Но он видел их синие глаза, их взгляд, в котором мешались печаль и веселье, взгляд, полный боли разлуки и радости ожидания, он видел, как ветер трепал их светлые волосы, как гривы коней.

- Ослепить! - коротко приказал Нилшоцэа.

И в этот миг самый молодой из братьев-странников заметил Игэа в толпе и кивнул ему, и улыбнулся - он не мог сделать более ничего, связанный по рукам и ногам, привязанный к пыточному столбу. Он что-то сказал двум другим братьям - и они успели посмотреть на Игэа, прежде чем к ним приблизились палачи, несущие в уродливых щипцах куски раскаленного железа...