Знаки безразличия (СИ)

Бабушка выросла красавицей: не очень высокая, статная, с иссиня-чёрной косой толщиною в локоть. Глаза у неё были зелёные, как незрелый крыжовник, и смотрели с хитрецой. Её невозможно было не любить. Она оказывала на людей какое-то гипнотическое воздействие: каждый стремился ей помочь, услужить, отзывались о ней всегда с теплотой. Её окружали толпы поклонников, говорили даже, что тенор из Кировского театра носил ей огромные букеты цветов, а один юноша едва не повесился в дровяном сарае, когда она ему отказала.

В двадцать два года бабушка неожиданно для всех вышла замуж за едва знакомого рабочего, который был на десять лет старше неё, вдобавок ещё и пил горькую. У Нининого деда было рябое, желтоватое, очень некрасивое лицо с высокими уральскими скулами и злые, пронзительные глаза, которые и привлекли бабушку. Много лет спустя, смеясь, она утверждала, что дед был сибирским шаманом. Он прошёл всю войну, дважды был тяжело ранен и один раз контужен, потом его комиссовали. После войны он пристрастился к бутылке. Выпив лишнего, он страшно ругался и дубасил кулаком в стену, разбивая костяшки пальцев до крови. Бабушку, правда, он никогда не трогал, только бранил да обвинял во всех смертных грехах. Казалось, он ненавидел её за ум, красоту и доброту, но больше всего за то, что у них не было детей.

Бабушка годами ходила по больницам, ездила в санатории, пару раз её водили к какой-то 'бабке' в Свечной переулок, но время шло, а забеременеть так и не получалось. Врачи в один голос уверяли, что это последствия блокады, и ничто ей не поможет, но вышло по-другому. На тридцать шестом году жизни бабушка узнала, что ждёт ребёнка. В то время выносить и родить ребёнка в таком возрасте было непросто. Беременность протекала тяжело: бабушка едва могла ходить, её постоянно тошнило, по ночам у неё ужасно болела спина и ноги. Дед, правда, почти перестал пить, но от этого только больше стал изводить её мелочными придирками.

Однажды, отчаявшись добиться от деда сочувствия, бабушка воспользовалась его отсутствием и пошла к часовне Смоленском кладбище. Она не была верующей, не знала ни одной молитвы, поэтому просто остановилась в тени возле заколоченной часовни, наслаждаясь тишиной и покоем. И в этот момент до её слуха донеслись чьи-то рыдания. В высокой траве за часовней кто-то плакал так горько, как будто у него рвалось сердце. Это был не плач, а вой - высокий, нечеловеческий, как у попавшего в капкан зверя. Преодолев страх, бабушка выглянула из-за угла и остановилась, как громом поражённая. Цепляясь за траву, между могил ползал на коленях, бился лбом о землю и дрожал, как в лихорадке, человек. Она узнала его по спутанным в колтун на затылке грязным волосам, по разорванной на локте рубашке, которую он надел утром, чтобы насолить ей, по разбитым кулакам, по всей его несуразной, жалкой фигуре. Зачем он пришёл сюда - замаливать грехи или благодарить за долгожданного ребёнка? Бабушка так и не узнала, она почти бежала прочь, задыхаясь от непривычной тяжести в животе. Много лет спустя, сидя у постели умирающего деда, она задала ему этот вопрос. Он промолчал, сжав губы в нитку, снова став на минуту тем злым, упрямым и жестоким человеком, который много лет портил им обоим жизнь.

Бабушка считала, что таким его сделала война. Однажды в минуту откровенности дед признался ей, что в юности был добрым и смешливым парнишкой, любил играть на гармони, пел частушки собственного сочинения и слыл первым плясуном на деревне. Он рассказал тогда, что попав на фронт, постоянно ждал смерти, был уверен, что вот-вот погибнет. Один за другим лишились жизни три его брата - молодые, красивые парни. Дед до войны тоже был симпатичным, а когда вернулся летом сорок пятого, то едва не расколотил витрину, в которой увидел своё отражение: из стекла на него смотрел уродец со злыми стариковскими глазами.

Удивительно, но после рождения мамы деда как будто подменили. Несмотря на то что с бабушкой он по-прежнему ругался, злоба в нём несколько поостыла, он стал мягче, спокойнее и терпимее. В маме он души не чаял. Мама рассказывала Нине, как однажды, когда у неё была скарлатина, дед в два часа ночи побежал на Петроградку пешком и привёл знаменитого педиатра, светило медицины, и что для этого ему пришлось валяться у доктора в ногах. Бабушка, просыпаясь по ночам, часто видела, как он сидит возле маминой кроватки и смотрит на неё, не отрываясь. По её словам, он любил дочь так же сильно, как ненавидел жену.

Мама придерживалась на этот счёт другого мнения. Однажды, говорила она, жарким июльским днём бабушка потеряла сознание на пляже в Сестрорецке. Мама была совсем маленькой и очень испугалась, но дед испугался ещё больше. Никто никогда не видел у него такого взгляда - он был в ужасе, его трясло, как в лихорадке, прижимая бабушку к себе, он скороговоркой повторял фразу, словно взятую из какой-то пьесы: 'Не оставляй меня, не оставляй'. Когда бабушку привели в чувство (это был обычный обморок из-за жары), он долго кричал на неё, брызгая слюной, и не разговаривал до самого вечера, как будто злился, что проявил перед другими свою слабость.

Уходя в иной мир, он всё понимал, но улыбался, крепко сжимая одной рукой бабушкину руку, а другой - мамину.

Нининой маме тогда было восемнадцать. В её лице не было ни единой бабушкиной черты, лишь иногда, улыбаясь, она становилась немного похожей на неё. Мама уродилась в отца: высокие скулы, чуть раскосые глаза, которые придавали лицу суровость, крупный, словно топором сработанный, нос и губы 'сковородником' - верхняя короче нижней, выпяченной, что придавало её лицу вечно обиженное выражение. Она была добродушной, с ямочками на щеках, с постоянной виноватой улыбкой, которую Нина у неё переняла.

Мама вышла замуж за одноклассника - сутулого, угловатого, с плоским невыразительным лицом, испещрённым следами от прыщей. Наверное, он был неплохим человеком, но Нина этого не помнила. Он работал в конструкторском бюро при 'почтовом ящике', и в девяностом году, когда родилась Нина, вместо зарплаты ему давали технический спирт и ветошь.

Его убили прямо на рабочем месте. Однажды утром уборщица обнаружила дверь в комнату, где работали инженеры, открытой. Нинин отец лежал на полу, свернувшись в комок. Лицо у него было спокойное, а в голове зияла дыра. Кто и зачем убил рядового инженера, так и не установили. Мама полагала, что, задержавшись после окончания рабочего дня, отец увидел или услышал что-то, чего не должен был знать. Молодой оперативник, отец двоих детей, потерявший у них на кухне сознание от недоедания, посоветовал маме не лезть в это дело, если ей дорога собственная жизнь и жизнь близких. Мама послушалась.

Со стороны Урала принесло низкие клочковатые тучи. Моросил дождь. Колян ехал аккуратно, не отрывая взгляда от дороги, и молчал. С моста открывался красивый вид, и Крайнов невольно залюбовался им. Не в первый раз ему приходила в голову мысль, что города, которые он посещал по работе, были красивыми и интересными, но он не успевал этого заметить, мотаясь по полям, чердакам, квартирам и отделениям полиции.

Юрьев тянулся вдоль Камы на многие километры. В его промышленном, суровом облике было что-то самобытное, делавшее его не похожим на прочие Российские города. Этот регион считался депрессивным. В советское время Юрьев был городом-миллионником, сейчас же медленно умирал, как поражённый болезнью орган.

В аккуратно подлатанном, но безликом центре города активно строились многоэтажки, на окраинах же, в заросших чахлыми кустиками логах, ютились одинаково потрепанные 'хрущевки'. Были здесь районы, целиком застроенные домами из дерева, потемневшего под многолетним напором дождей и суровых уральских ветров. Крайнову, родившемуся и выросшему в тесной малосемейке на окраине Ленинграда, казалось диким, что в двадцать первом веке в центре города-миллионника людям приходится существовать в дощатом бараке без удобств.

Сейчас он имел возможность внимательно рассмотреть целую цепочку таких домов из подгнившего дерева, растянувшуюся по склону холма от Камы к военному заводу и именуемую здесь улицей Калинина.