Знаки безразличия (СИ)

- Кто? - раздался из-за двери пьяный голос. - Если йоговисты, то катитесь к хренам.

- Полиция, - соврал Крайнов, чтобы не вдаваться в подробности. - Елена Сергеевна?

Дверь распахнулась. На пороге, покачиваясь, как пьяный персонаж в комедийном спектакле, стояла крошечная женщина, которую издали легко было принять за ребёнка. Только распухшее красное лицо выдавало в ней взрослую пьянчужку.

- Ды-а? - выдохнула она, обдав Нину и Крайнова сладковатым запахом ещё не переработанного алкоголя.

- Мы по поводу Риты.

- Риты?

По лицу Алфимовой пробежала судорога, как будто она собиралась заплакать:

- Рита мертва.

- Откуда вы это знаете? - вырвалось у Нины.

- Я - мать, мне ли не знать? - со слезами в голосе ответила Алфимова. - Это я виновата. Она давно говорила, что покончит с собой, если я не брошу пить. Я не смогла, и вот...

- Рита жива, - горячо возразила ей Нина. - И вы должны помочь нам найти её. Она жива, понимаете?

- Все вы так говорите, - усмехнулась женщина, от чего её и без того некрасивый рот неестественно перекосился. - Когда мой отец нырнул в прорубь, все тоже говорили, что он от мамы сбежал. Но нифига, по весне вынырнул в Каме, весь раками объеденный.

Нину передернуло. Ей вдруг стало так тошно, что впору было бежать в туалет.

- Если вы не верите, то мы верим, - ответил Крайнов. - Нам нужно осмотреть ваш дом.

- Зачем? - пыталась слабо протестовать Алфимова. - Уже смотрели же.

- Не бойтесь, мы в опеку не нажалуемся. Нам нужно кое-что посмотреть...

В коридоре тускло горела не прикрытая плафоном лампочка и остро пахло спиртным. Алфимова, прошмыгнув в кухню, поспешно убирала со стола. Звенели бутылки и стаканы. На стене возле двери в санузел висел календарь с улыбающейся фотомоделью, неудачно загримированной под японскую гейшу.

- Рита живёт... Жила... Вон там... - мать неловко ткнула пальцем в сторону двери, на которой виднелись свежие вмятины, как будто кто-то колотил по ней ногами.

- Что это?

- Поругались, - просто пояснила Елена Сергеевна. - Она заперлась, грозила повеситься. Я испугалась и пыталась к ней... Попасть. Вот так вышло.

Солнечные лучи, проникая через самоклеящуюся плёнку 'под витраж' на кухонной двери, украсили пол прихожей фантастически орнаментом. И зкомнаты Риты на них пахнуло дешевыми духами из каталогов и жевательной резинкой.

Комната была маленькой, нелепой, вытянутой, как гроб. На стенах, почти полностью скрывая порыжевшие бумажные обои, висели плакаты рок-групп - обведённые черным глаза, татуировки, кожа, гитары. На стеллаже высились две стопки учебников, покрытые толстым слоем пыли. К одной из стопок был прислонен групповой снимок класса. Риту в её чёрной толстовке и рваных джинсах задвинули в последний ряд, за спину огромного прыщавого парня, так что виднелась только голова - грива чёрных волос с голубыми прядками - и неумело накрашенные глаза. В рамке с сердечками из голубого картона вставлена другая выцветшая фотография: Рита с матерью в цирке возле живого тигра. Когда-то Елена Сергеевна была очень красивой женщиной... Возле книг примостился засаленный плюшевый медведь. Мелкие ракушки в стеклянной пробирке, рядом - самодельная открытка с цветком из папиросной бумаги и неровной надписью розовой гелевой ручкой 'Дарю вам цветочек от сердца и почек' - нехитрые сокровища девочки-подростка.

На узкой тахте поверх потертого пледа - клубок смятой одежды, пара учебников. Вместо письменного стола - гора барахла, из которой торчат колготки, школьные тетради, женский глянцевый журнал. Интересно, где она делала уроки?

Нине казалось, что в этом бедламе вообще сложно что-либо найти. Крайнов действовал быстро и ловко, как будто знал наперед, где что искать. Выдвинул несколько книг на полке, и за ними обнаружилась плоская фляжка. Он отвернул пробку, понюхал и поморщился: на него пахнуло дешёвой водкой. Снял с верхней полки розовую, обитую облезлым плюшем шкатулку, открыл, порылся в ней, потом перевернул вверх дном и откуда-то снизу выдвинул крошечный ящичек, в котором оказался презерватив. Пока Нина не без брезгливости разгребала кучу на столе, время от времени обтирая бумажной салфеткой перепачканные пылью ладони, Крайнов обшарил платяной шкаф, залез под кровать и вытянул откуда-то из-за плинтуса завёрнутый в газету порнографический журнал.

Однако всем этим он остался недоволен. Расхаживая взад-вперёд по комнате, он то тряс пыльные занавески, то ощупывал столешницу снизу, то шарил за плинтусами, вставляя в щель ученическую линейку.

- Ничего, - наконец подвёл он итог, машинально расправляя смятый плед.

- Как ничего? Вы столько всего нашли!

- Ничего сверхъестественного, что указало бы нам путь, - разочарованно ответил Крайнов. - Обычные грязные секретики 'трудного' подростка. В кармане зимней куртки, кстати, должны быть сигареты, - заметил он, и, когда Нина нащупала пачку, не без удовлетворения закончил, - но ничего стоящего.

- Что же вы искали?

- Настоящий секрет. Связь со взрослым. Он не случайный похититель, Нина, он знакомый. Эта девочка была слишком аккуратна, слишком многое знала о жизни, чтобы сесть в машину к незнакомцу. Нам пора. Здесь больше нечего ловить. Сфотографируй здесь всё и поехали в Молотовский район. Я хочу увидеть квартиру Зои.

Пока Нина щёлкала цифровой 'мыльницей', в комнату бочком протиснулась Алфимова. Она успела переодеться в чистую футболку и растянутые тренировочные штаны.

- Кофе не хотите? - сипловатым голосом спросила она.

- Нет, спасибо, - мягко отказалась Нина.

- Нет, - холодно ответил Крайнов. - И вам бы, Елена Сергеевна, бросить пить. Рита вернётся - обрадуется.

- Она не вернётся. Рита умерла, - и, выхватив из кармана плоскую бутылку дешёвого коньяка, Алфимова сделала несколько торопливых крупных глотков.

Прабабушка танцевала с шифром на выпускном институтском балу у императрицы. Нина почему-то всегда думала, что шифр - красивый газовый шарф, но оказалось, что это штука с монограммой и лентой вроде ордена.

Портрет прабабушки - очень простое, но миловидное лицо в обрамлении аккуратно уложенных тёмных волос - висел на западной стене между старинными часами с кукушкой и выцветшей японской акварелью. Этот портрет пережил и саму прабабушку, и блокаду, и пять страшных лет после Нининого рождения, когда неё семья питалась супом из бульонных кубиков и безвкусными картонными хлебцами, которыми бабушку снабжал знакомый из Финляндии.

14 сентября 1941 года, когда бабушке было двенадцать, её мать пропала. Никто не знает, что с ней стало в ужасной блокадной сумятице - погибла ли она под страшной бомбёжкой или выжила, потеряв память? Бабушка искала её всю жизнь, да так и не нашла даже следа. Остался только портрет, с которого, не старея с годами, грустными красивыми глазами смотрела на своих потомков молодая, но очень серьёзная барышня.

Потом пришла похоронка на прадеда. Бабушка тогда уже жила на Васильевском, в этом самом доме, у своей бездетной тётки по отцу. Тётка Люся была глуповатой и сварливой, любила только кино, платья да конфеты. До войны все считали её пустышкой, а потом уже некому было задумываться о её характере. Каждый день Люся, над который когда-то посмеивалась вся прадедова семья, отделяла половину своего пайка и отдавала племяннице, а если та пыталась возразить, визгливо ругалась страшными словами.

Люся работала сначала в эвакогоспитале на Суворовском и чудом не погибла, обменявшись сменами с подругой, потом дежурила в больнице Эрисмана, а в конце уже нигде не работала, молча лежала под двумя одеялами, отвернувшись к стене. В марте сорок второго её - длинную, высохшую - увезли на Пискарёвское кладбище.

Сколько Нина себя помнила, бабушка каждый год в начале марта ехала туда на трамвае и автобусе со своей потёртой коричневой кошёлкой, покупала в стеклянном киоске тонкие, болезненные красные гвоздики, и, вставая на колени прямо в подтаявший снег возле каждой могилы, доставала из газетного свёртка кусочки чёрного хлеба и конфеты. По одной 'пайке' на каждую плиту. Где именно лежит Люся, не знал никто. До утра следующего дня бабушка ни с кем не разговаривала, только стояла у окна и смотрела, как по бульвару идут люди.