Роман (СИ)

148.

- Да-а, - протянул тот в ответ, гордо задрав подбородок, и став похожим на Дон Кихота, со своей бородкой и усами. - А ещё я помню как ты делилась со мной пайковой осьмушкой махорки.

- Которую ты набивал в свою шикарную английскую трубку.

- И вы курили её как индейцы, деля затяжки по-очереди, - вклинилась Ариадна.

И Бальмонт расхохотался как ребёнок, прибавив сквозь смех: "Чтобы сэкономить табачок и растянуть удовольствие".

- Чего смеёшься, - улыбалась Цветаева, - доставай свою трубку, у меня табачок припасён.

- Ты с ума сошла, - не унимал смеха Бальмонт, - где же я её возьму?

Но тут жена его Елена, как цирковой фокусник, вывела из-за спины руку, держащую великолепную курительную трубку. "Але ап" - озвучила её номер Марина Цветаева, ловко взяв из руки фокусницы трубку, и стала набивать её табаком из расшитого позолотой кисета.

- Ах, милые мои заговорщицы, снова порадовали старика, - воскликнул изумлённый поэт.

- Какой же ты старик, - говорила Цветаева, раскуривая трубку, зажжённую солнечным лучиком, - ты мужчина в самом соку!

- Серьёзно, - весело удивился тот.

- Серьёзней некуда, как говаривали старые люди, - с удовольствием затянулась дымком Цветаева, и передала трубку Бальмонту.

- Какая прелесть! До боли знакомый запах. Что называется: "дым отечества", - проговорил поэт, сделал затяжку и закашлялся.

- Бальмонт поперхнулся дымом отечества, - объявила Цветаева, как шпрехшталмейстер на манеже цирка.

И Бальмонт снова расхохотался, но уже вперемежку с кашлем.

- Я предпочитал читать Мережковского, - вдруг заговорил Николай Александрович, словно продолжая когда-то начатый разговор. И закончил: "Хорошо пишет".

- А помнишь, папа, ты каждый вечер читал нам вслух какую-нибудь книгу, - заговорила его дочь Татьяна. - Это было тепло и уютно.

- Это было не каждый вечер, - возразила Ольга.

- Ну почти - каждый! - огрызнулась Татьяна.

Императрица гмыкнула, и так взглянула, что всё смолкло.

- А ты помнишь, Бальмонтик, как весной того же двадцатого года, мы провожали вас за границу? Кажется это был май, - снова передавая трубку Бальмонту, и пуская струйку дыма изо рта, заговорила Цветаева. - Это было в доме Скрябиных, благодаря вдове композитора Татьяне Фёдоровне,.. мы ели картошку с перцем, и пили настоящий чай в безукоризненном фарфоре. Все говорили трогательные слова, прощались и целовались.

- Но вы тогда не уехали! - вдруг радостно воскликнула Ариадна, глядя на Бальмонтов широко открытыми весёлыми глазами. - Возникли какие-то неполадки с эстонской визой, и отъезд был ненадолго отложен. Окончательные проводы происходили в невыразимом ералаше: табачном дыму и самоварном угаре вами оставляемого жилья, в сутолоке снимающегося с места цыганского табора. Было много провожающих. Марина была самой весёлой во всём обществе сидящих за этим столом. Рассказывала истории, сама смеялась и других смешила, и вообще была так весела, как будто бы хотела иссушить этим разлуку.

- Зачем вспоминать, - вдруг угрюмо, почти что угрожающе проговорила Цветаева, не глядя ни на кого, и прибавила: "Чехов "Три сестры"".

- Вспоминать, вспоминать, вспоминать! - закричала Кшесинская, подпрыгивая как маленькая девочка играющая со скакалкой. - Сезон девятьсот десятого,

149.

одиннадцатого года был исключительно весёлым: много обедов, ужинов и маскарадов. Маскарады я очень любила и забавлялась на них от души, интригуя всех и вся, под маской с густой вуалью и в домино. А мои бенефисы?! Боже мой. В 1911 году я справляла свой двадцатилетний юбилей службы на Императорской сцене, и мне по этому случаю дали бенефис. Государь, обе Императрицы и вся Царская семья были в театре в этот большой для меня день. После представления, во всю ширину сцены был установлен длинный стол, на котором были выставлены подарки в совершенно невероятном количестве, а цветочные подношения были расставлены позади стола, образуя целый цветочный сад. Всех подарков я теперь вспомнить, а тем более перечесть не могу, кроме двух-трех наиболее памятных. Кроме Царского подарка я получила: от Андрея - дивный бриллиантовый обруч на голову с шестью крупными сапфирами по рисунку головного убора, сделанного князем Шервашидзе для моего костюма в балете "Дочь фараона". Великий Князь Сергей Михайлович подарил мне очень ценную вещь, а именно - коробку из красного дерева работы Фаберже в золотой оправе, в которой были уложены завернутые в бумажки - целая коллекция жёлтых бриллиантов, начиная от самых маленьких до очень крупных. Это было сделано с целью, чтобы я могла заказать себе вещь по моему вкусу - я заказала у Фаберже "плакку", чтобы носить на голове, что вышло замечательно красиво. От Животовского я получила большого, из розового орлеца, слона с рубиновыми глазами работы Фаберже и вдобавок эмалевую, в золотой оправе, пудреницу в виде портсигара. От публики по подписке я получила дивный чайный стол, тоже работы Фаберже, в стиле Людовика XVI с полным чайным прибором. Верхняя доска стола была из зеленого нефрита с серебряной балюстрадою. Ножки стола были сделаны из красного дерева с серебряными украшениями, а под столом, на перекладинах, была серебряная ваза для печений, которую можно было ставить на стол. Кроме того, также от публики, бриллиантовые часы в виде шарика, на цепочке из платины и бриллиантов. Так как денег было собрано по подписке больше, нежели эти предметы стоили, то на излишек были докуплены в самую последнюю минуту по мере поступления денег еще золотые чарки, и их накопилось довольно много. От москвичей я получила "сюрту-де-табль", зеркало в серебряной оправе в стиле Людовика XV с серебряной вазой на ней для цветов. Под вазой были выгравированы фамилии всех лиц, принимавших участие в подарке, и можно было, не подымая вазы, в зеркале прочесть все имена.

Говорила она всё это, двигаясь по большому кругу широким балетным шагом, кружась, но при этом возвращаясь лицом к публике, выпрыгивая высоко вверх, взмахивая руками и крылами. И при каждом взмахе, о чудо, рассыпались как фейерверки, и повисали на солнечных лучиках, как на новогодней ёлке, эти бриллианты, сапфиры, жемчуга, рубины и золотые чарки, ослепительно играя на солнечном свете.

И от этого чуда посветлели лица девушек, они даже зааплодировали, весело заулыбались, и только в глазах этих царских дочерей сверкнули навернувшиеся слезинки.

Но царствовать на всём этом пространстве продолжала Кшесинская. Теперь она подлетела к ногам сидящего в кресле Шаляпина, красиво перегнулась, лёжа спиной на его коленях и капризно произнесла: "А к вам, Фёдор Иванович, хоть не заходи в гримёрную, после представления. Вы тут же запросто зазовёте к себе в гости пить шампанское. И мы пили шампанское у вас в доме. И в разгар веселья вы любили шутя пробросить по полу выпитую бутылку, крича своей жене в кухню: "Мария, шампанского нам" И она непременно скажет: "Федя, как тебе не стыдно"".

"Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!

Удивительно вкусно, искристо и остро!

150.

Весь я в чём-то норвежском! Весь я в чём-то испанском!

Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо!

Стрёкот аэропланов! Беги автомобилей!

Ветропросвист экспрессов! Крылолёт буеров!

Кто-то здесь зацелован! Там кого-то побили!

Ананасы в шампанском - это пульс вечеров!

В группе девушек нервных, в остром обществе дамском

Я трагедию жизни претворю в грёзофарс...

Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!

Из Москвы - в Нагасаки! Из Нью-Йорка - на Марс"!

Громогласно декламировал долговязый мужчина, вылетевший из под днища корабля. И мало того, что он был высок ростом, он ещё вскинул вверх длинные руки и крылья параллельно рукам, держащим пару шампанского в золотистых обёртках.