Анамнез декадентствующего пессимиста

Существуют, готов это допустить, клинические формы депрессии, иногда поддающиеся лечению теми или иными препаратами. Но та меланхолия, однако, что лежит в основе самого необузданного веселья и сопровождает нас повсюду, не оставляет нас в покое ни на одно мгновение. И нет ничего, что могло бы помочь избавиться от этого летального и вездесущего сражения с самим собой.

Бессонница, похоже, щадит животных. Если насильственно лишать животных сна на протяжении нескольких недель, в их природе и поведении происходят радикальные перемены. Они начинают испытывать незнакомые им прежде чувства, специфичные, казалось бы, только для человека.

Лечение психических заболеваний проводятся электрошоком, психофармакологическими средствами, вербальной психотерапией 3(метод свободных ассоциаций, беседа, разрушение стереотипов).

Что касается его, то он просто-напросто был шизофреником. Причём из-за навязчивого невроза даже лёг в психиатрическую лечебницу для того, чтобы пройти курс лечения у выдающегося психиатра NN, но, в конце концов, всё равно покончил с собой.

Но что же это за ставка, последнее слово в которой принадлежит психиатру! Так сказать, заключение врача здесь так же несостоятельно, как и буйство пациента.

Многие социальные установки (аттитюды) формируются в детстве и воспринимаются детьми от своего ближайшего социального окружения. Дети моделируют свои аттитюды, копируя тех, кто им нравится, кого они уважают и даже боятся. У старших детей и подростков навязчивые страхи усложняются, а действия принимают вид болезненных защитных, порой довольно сложных ритуалов. Навязчивый страх заразиться инфекционной болезнью сопровождается частым мытьем рук, навязчивый страх получить плохую отметку приводит к целому ряду запретов (например, ходить в кино или смотреть телевизор по определенным дням, не садиться в автобус или трамвай, у которого в номере имеется определенная цифра и т.п.). Нередко у подростков появляются ритуалы (на контрольные работы или экзамены ходить в «счастливых» рубашках, носках и т.п.) и ритуальные предметы (тесьма на шее со «счастливой» безделушкой, «счастливый» карандаш или ручка и т.п.). Возможны и навязчивые мысли, навязчивый счет (окон в домах, машин, встреченных на улице мужчин или женщин и др.), навязчивое повторение одних и тех же слов.

Права – это всегда права гражданина. Человек прав не имеет. У судьбы не требуют прав. Абсурд начинается там, где гражданские привилегии переносят на духовную сферу. Да и вообще, я никак не могу припомнить, чтобы в какой-то – даже студенческой – компании рассуждалось бы о правах человека. Рассуждалось бы, то есть, не мимолетно, но обстоятельно и серьезно, с выкладками. В скобках: возможно, что я вращался не в тех компаниях, так бывает.

В бытии, где гармония не задана, но дана, где она положена не как идеальное, но как эйдетическое, – смерть всякого "этого" неизбежна, она требуется эстетикой наличного чина. Человек, для которого отход необходим, может отнести себя к этому необходимому только одним способом – пожелать его. Беспокоиться об упразднении смерти нет оснований. Роковая неизбежность гибели, принятая как "торжественно-героическая обречённость", как "желанная неотвратимость", превращается в любовь к року, в любовь к природной деструктивности, подавляющей и разрушающей частное. "Я хочу всё больше учиться смотреть на необходимое в вещах, как на прекрасное, – говорит Ницше. – Amor fati: пусть это будет отныне моей любовью!". Эта болезненная "любовь" свидетельствует о безысходности монистически устроенного бытия, в котором тоска по иному может реализовать себя только таким рабским образом: "пойти самому навстречу судьбе, рьяно и исступлённо любя и благословляя самый губящий закон. Элемент извращённой, мазохистской сласти погибели при этом очевиден, ибо для человека любовь к судьбе есть в конечном счёте любовь к собственной смерти. Amor fati – это влечение к ненавистному, сладострастное подчинение силе; это "подлый страх, не позволяющий себе даже спросить: точно ли неизбежно это рабство разумного у неразумного, не суеверие ли и эта любовь к тому, что должно быть ненавистным, то есть к рабству?". И чем судьба неумолимее, тем она восхитительнее.

Лицо, хорошо готовое ко всему, интересуется вашей жизнью, хотя знает, что вы больны; стремится описать вам как симптомы, так и саму болезнь. Ибо они всего лишь различные диалекты, на которых можно говорить об одном и том же предмете, который есть любовь, сколь бы ни был суров приговор. Болезням бесполезно сообщать, как они называются. У приговорённых людей стесняются спрашивать, за что их приговорили.

Наоборот: для того, кто «открыт» другому (другим) в своем самом сокровенном, кто не мыслит себя без другого, кто еще с раннего детства привык мыслить себя «вместе» с другими, бессознательно принимая таким образом бытие не как свою «личную собственность», но как нечто, дарованное людям всем вместе, кто, следовательно, действительно любит других – в истинно нравственном смысле, для того смерть перестает быть чем-то абсолютно непереносимым, поражающим его неизлечимой болезнью. Постигнув через эту любовь смысл жизни, он верно постигает и смысл смерти – и чем глубже он постигает этот смысл, тем меньше трепещет перед нею. Смерть – как высоко, чрезвычайно уплотнённое бытие. Перестаёшь стыдиться желания умереть. И перестает мучить своей бессмысленностью.

Внутренне постигнув, что жизнь есть нечто неизмеримо более широкое и глубокое, чем-то, что он пере-живает, про-живает, из-живает в качестве таковой, любящий человек всем своим существом чувствует: она не кончается с его собственной кончиной. Те, кого он любит, остаются жить, а в них – и он сам; и чем больше тех, кого он действительно любит, тем больше его – общей с ними – жизни остается и после его смерти.

Я воевал. Одно бросил, другого не подобрал… Свободен лишь тот, кто утратил всё, ради чего стоит жить. И единственное, что остаётся, – это крупица мужества, пусть даже наделили меня эгоизмом кошки, которая хочет только одного – жить. Сожалений не остаётся. Последние надежды только мешают. Много грехов, но злобы нет. Тут бы мне и разочароваться – да ведь очарован и не был. Мне все едино. И так и этак я был невоплощенным. Бессмысленно продолжать борьбу, если наступило время уходить… В конечном счете это никого не касается. Кроме того, мы забываем, до какой степени все это дело случая. В конце концов всё это происходит в моей голове. Однако, триумф уже близок.

Тайна состоит в том, чтобы уметь становиться кем-то другим. Потом, с каждым годом всё беспредметней. Одинокий, как лётчик, пилотирующий сновидение, в котором одни голые вязы и ты, похожая на неопределённое чувство перед уходом из дома, в котором уже нечего объяснять, кроме тоски… О чём в последний миг подумаешь, тем и станешь после. Вторая мысль всегда несколько разумнее первой.

Бывало, и я, угрюмый и злорадный… куковал в этих домах. Умейте себя поставить так, чтобы вас искали. И я прихожу в себя. С этого времени место, где вы находитесь, становится враждебным и пустым. Глуповатый и назойливый дождик. Дни на одно лицо. Торгуешь погасшей улыбкой. Всё зарастает людьми, парикмахеры богатеют. Мысль о тебе удаляется, как разжалованная прислуга. Да, много людей ходят. Кружатся.

Молодая зверушка, лёгкость прикосновения, губы понапрасну добры. Что-то явно эротическое в скольжении руки по гладкой коже того, кого любишь.

Жизнь там необычна была. Среди булыжников росла трава. И уличные сценки, любопытные взглядики. Основная мелкая ячейка времени и вся сеть, умершие давно события. Человек размышляет о собственной жизни. Ночь, безусловно, громоздка. Два заурядных тела. Окрепшая печаль. Что ты любишь на свете сильней всего? Промолчишь поневоле.

Узкие бедра юных дев, удобные, как изложье винтовки. Нежно-розовый сосок, храбро торчащий к небу – постой, оно загрунтует еще бледный зефир подмышек, зажарит выгнутую спинку. Вот отчего украшают себя металлом, камнями – голые руки животны.