Анамнез декадентствующего пессимиста

Глава 39. В ожидании зимы

Идёт снег хлопьями, и дуют сонливые весенние ветры. Верю, ветер любит не о чем грустить неучем. Ветер, ну? Воздух – когда не ветер – банален. Мотыльки – жизнь вибраций. Оттого родственны огню. И торжественный кислород. Почему ветер навевает сон? Потому что это – дыхание. Забудем.

Скользить по… Быть безымянной… Чистой… Светлой… Самое главное – быть безымянной… Снять все маски, истечь слезами… Распластаться под криками чаек… Глубоко под землю зарыть свою страшную боль… Отнести за высокие горы, за дикие леса… Утопить в море Синем. Сером. Красном. Черном… каком угодно! Затонуть кораблём на дно, лежать не шевелясь. Обучиться языку дельфинов. Поумнеть капельку. Не прочитать ни строчки, не сказать ни слова, не сесть ни в один поезд. Не помечтать ни об одной иллюзии. Не поверить ни в одну идиллию. Загрустить – догруститься до чёртиков, до русалок, до леших с ведьмами! (топорище вырубается топорищем же) – и встать, и пойти. И богу помолиться. Зардеться. Заалеть. Очиститься. Сделать промывание желудка. Выпить активированного угля. Не думать об истине и проч. Почитывать на пляже Сартрушку, шокируя приматов. Не летать самолетами «Аэрофлота». Улыбаться!

Умиро-творе-на… Однажды, в космически чёрный декабрьский вечер. Комната с мягкими стенами, тихая, как дыхание; в кресле сидишь как в раю. Как хорошо, что ты пришёл. Когда мы заговорили, у нас голоса были хриплые и чужие.

Тем временем опускался вечер. И стал… Был он красив, как только может быть. Он часто приходил ко мне… Мы много разговаривали… У нас было много общего. Из всех, кого я знала тогда, он один был для меня по-настоящему близким человеком. Он был настоящим… Понимаешь? Настоящим. Он долго сидел у меня в комнате. С ним так хорошо. Просто сел рядом в кресле и молчал. А потом взял меня за руку и долго пальцы перебирал. Я очень его люблю. Наверное, он знает.

– Мне недавно попалась одна книга, – сказала она как-то. – Я открыла ее, чтобы погадать, то есть прочесть первую же фразу, которую ты увидишь, первые ее слова. Ты знаешь, что это было?

– Что? – спросил я.

– "Медлительная сладость ожидания", – сказала она. – Я никогда раньше не знала этого ощущения. И я подумала об одной вещи, которая тебе, может быть, покажется странной. Когда я прихожу к тебе и мы с тобой разговариваем, у меня такое впечатление, что рядом с тобой появляется зеркало, в котором я вижу себя. Не зеркало, конечно, как стекло, а что-то другое, и в нем мое отражение.

– И ты возникаешь в нем такой, какой ты никогда не видела себя до сих пор?

– Как хорошо, что ты перестал быть неправдоподобным, – сказала она. – Мне теперь так легко с тобой – после того, как ты отказался от твоего постоянного грима, в который я никогда не верила.

Просто так. Потому что темнеет. Порядочный человек всегда становится меланхоличным, когда наступает вечер. Других особых причин не требуется. Грустно умирают синеватые сумерки.

Она отыскала в книжном шкафу три белых томика стихов Бессонова – совсем истлевшее воспоминание. Прочла их в тишине. В стихах она нашла слова о своей грусти, об одиночестве, о тёмном ветре, который будет посвистывать над её могилой… Помечтала. Она легла в постель, закрылась с головой простынёй, обхватила подушку, и всласть наплакалась о разных грустных вещах. Хоть подушка станет влажной после, хоть с обеих сторон… В такую ночь ворочаться в постели приятней, чем…

Что во мне вызывает умиротворение? – задумчиво переспросила она. – Что? Сейчас подумаю… Ага, вот: снег, толстая кошка у огня, тюль на окнах, – медленно перечисляла она, – чужой сон, костёр в лесу, лицо, когда его над водой склоняют, теплый полдень, знаешь, бывает такой, когда всё вокруг будто застывает. Что ещё? Старческие руки на спицах вяжут, цепочка огней вдоль моста, молитва, горячий чай в холод, запахи луговых трав, гитара, библиотека, отдых после долгой дороги, морозные узоры, хорошие слова, – тут она улыбнулась, – "поющие" стихи, смерть, нагретый солнцем песок, бледное лицо, ребёнок, когда читает, блики на воде, вечность… И горящий камин, – помолчав, закончила она.

Настали длинные, вяло тянущиеся, тоскливые осенние вечера. Дождь лил несколько дней подряд, унылый, тоскливый, упорный, как навязчивая идея. Деревья стояли понуро, роняя на землю пожелтевшие листья. Всё чаще шагал он из угла в угол, стоял подолгу у окна, насупившись глядел в окно и барабанил пальцами по стеклу. Вот смотрит, как медленно падают листья, и видит в этом только одно – скоро зима. (Куда ты пойдёшь, если выпадет снег?)

Окрестность из окна тихо цепенеет. Дождь, тусклый взгляд за стекло капризной тропою из липких нитей вяжет свитер воспоминаний, прожитых дней.

Как если бы я на секунду встал со стула, посмотрел в окно, потом повернулся, снова захотел сесть на своё место, а там всё ещё сижу я. Где-то ворчал гром.

Осенняя ночь, бьются оземь напрасно твои голубые дожди. Я уснул. Скоро придёт зима и тенью под ноги ляжет. Я спокоен… Память о лете в сердце слабеет. Что это? Тьма? Может быть… За ночь прийти успеет зима.

Выбегают мыши и всей оравой отгрызают от лакомого куска памяти, что твой сыр дырявый.

Поскорей бы, что ли, пришла зима и занесла всё это – города, человеков… Стану спать тогда, не раздевшись, или читать с любого места чужую книгу, покамест остатки года, как собака, сбежавшая от слепого, переходят в положенном месте асфальт.

Потом, растягивая недели и месяцы, поползла зима. Холода здесь ещё те. Прямо уши отваливаются. И если пьяный уснет на улице, то навсегда. Вокруг меня – зима, замерзаю и коченею. Железным стало моё небо, каменным стал я сам. Холодно, боже, как холодно. Полна зелёных, синих звёзд над нами ночь высокая; зима, зима – на сотни вёрст, железная жестокая, затяжная. Рыбы спали, выкручивалась свастика метели… Не дай бог умереть, когда зима очиняет карандаш темноты и всё вокруг усеяно белесыми стружками. Белый – цвет угнетённой невинности. По мере змеенья зимы меняться оттенкам её слюдяных чешуйчатых крыльев.

В сумраке комнаты все вещи как будто задумались. О вещах мы говорим с детства. Опять неизвестно откуда берущийся шёпот. После стольких зим уже безразлично, что или кто стоит у окна за шторой. Скрип снега под каменными колёсами зимы выдвигается в сон параллельно деревянному декабрю.

Бывают дни, которые только и запоминаешь в череде месяцев, не стоивших, пожалуй, того, чтобы жить. Бывают ночи, когда я не знаю, куда деваться от тоски. Значит, надо взять себя в руки… С таким благоразумием я рассуждаю по утрам. Следить, как постепенно потухают мерцания серого зимнего дня. Вся жизнь как сон идёт. Куда деваются ночи, которые мы спали? Вспомнить каждую и оставить зарубки на внутренней стороне бёдер. Иначе "кто" это запомнит?

Как получилось так, что мы умерли раньше всех остальных безвкусных, пресных; получилось, что нет руки на засохшем члене, почему никто не подрочит почему никто не приехал и не остался, здесь достаточно холодно, в общем, холодно очень.

Снежные думы каменного мозга наросты тоски короста губ дыхание пар оттепель зима хвастается солнечным днём нет никакой корысти хлопья снега утром овсянка хлопья сладкое чувство тоски хлопья в комья подкатить да я могу говорить зима и что там ещё собственно что-то вспомнить белый мохнатый декабрь губы сухие тёплые речь как возможность как знак зима и выйти наружу узнать значение знака приметы перемен первая встреча вторая возвращение вечер зима ничего более ни боли ни боже мой короста губ короста снега тоска крепчает не до смеха казалось бы зима что тут ещё говорить.

Однако тот, кто покинут в любви, фактически – знак чего-то иного, того, что продолжает себя, чего-то, что дотошно измерено: запоздалая нежность вещей, память подробностей, столь же живая, как если бы оцепенели они. Действительно, смогут всё сделать, хотя в обстоятельных сновиденьях сквозь прозрачный кирпич совсем они не видны.

По замашкам улитки зимы-замухрышки я игру в кошки-мышки пойму. И ты опять приляжешь на кровать. Что далее. А далее – зима. Пока пишу, остывшие дома… Неуёмность иная но та же неуёмность все та же, однако иная, но по сути таинственной – та же она.