Анамнез декадентствующего пессимиста

И только авантюра смерти есть авантюра совершенно открытая, так что рождающееся при расставании в нашей душе "прощай" соответствует почти невыносимой для нас мысли. Мы можем вынести ее только при одном условии: если не будем в нее углубляться и особенно отдавать себе в ней полный отчет. Теперь можно понять, почему Прощание является столь популярной элегической и лирической темой. Ведь Прощание – это намек на смерть, и мельчайшие смерти разлук образуют собой эллипс великого расставания смерти. Прощание наполняет страстью человеческие отношения и придает им высокое романтическое и трагическое напряжение, поскольку если отсутствие, следующее за расставанием, можно назвать трагедией, то расставание, представляющее собою прелюдию отсутствия, есть просто трагическое – трагическое этой трагедии.

Глава 41. Pacta sunt servanda

Появившись, я лишь слегка наклонил её интерес в свою сторону, и капля, давно готовая сорваться, скатилась в подставленную ладонь…

Деньги таяли, подражая прохладным снежинкам, присевшим – упокой их души! – на горячие ладони… Гонит прах кружится песчинками ничего не видят они, всё теряется, всё бессмыслица, что с них спрашивать? отпусти…

Пустая ракушка кровати, пляж домашней постели. Сажусь на край, как восточный божок.

Я хожу по дому, как привидение. Но не то, которое здесь жило когда-то. Но то, какое еще придет. Меня охватывает неприятное волнение. Я начинаю бродить по квартире, внимательно вглядываясь в знакомые предметы в надежде, что какой-нибудь из них пошлет мне тайный знак или даст моим мыслям новое направление.

Он вытерся полотенцем и, всем недовольный – и этим мутным утром, и этим душным миром, и своим дурацким положением, и чрезмерно жирным завтраком, который ему предстоит сейчас съесть, – вернулся в комнату, чтобы прибрать постель.

«Фу, чёрт…» – выдохнул он и сел на пол. – Мне нужно, мне нужно срочно на что-то решиться – думаю я и тотчас приподнимаюсь. – Да, – говорю я себе, точно проснувшись и прозрев, – да. Сейчас или никогда уже, – он закусил губу и собачьими глазами посмотрел на неё.

Тому, что мешает внутри, необходимо дать выход. И не важно, в каком виде будет выходить боль. Все люди произошли от боли. В любом случае, расплата страшна.

Вообще-то говорить не о чем. О прошлом, что нужно, мы сказали и рассказали друг другу уже давно, что не нужно – не скажем никогда. Канва нынешней жизни нам тоже известна подробно.

Теперь конец написан, уже ничего нельзя изменить, – принесут всё, что заказано. А они – пусть идут… Чтобы прошлое закончилось, нужно его ограничить. В конце концов, убийство есть убийство. Те, кто не умирают, живут. В этом – суть перемен.

Я сумел выдержать в жизни меру. Серьёзность надоедает. Паясничество отпугивает. Зубоскальство приедается. Философствование утомляет. Я совмещал все эти стили соответственно времени и случаю, бывал и придворным шутом.

Одним словом, с какой стороны ни подойди, все расчёты с жизнью покончены; теперь, когда она выяснилась вся, до последней подробности, жить мучительно и не нужно, что было – было, а остались – одни пустяки; не знать нелепо, я так и думал, что ты знаешь что-нибудь такое, не нужное никому.

Сериозно – ничего не поделаешь. Как говорят – "инцидент исперчен". Не удручайтесь, что я ухожу. Смешно, правда, – опять, скажешь, что я угадал… Блажен, кто допил до дна.

В чистом поле светло, в чистом поле сознанья светло и небрежно, волшебного зеркала нет, умысла нет. Подхалим отражения замечателен в своём роде. Я Тебя не ищу, Ты найден в своей свободе.

– Ты правильно сделал, я тоже всё бросил, пусть комментируют (юркий издатель позорящих писем), – самое смешное, что там ничего нет важного, совсем ничего. Я чувствую то же, что и ты, и что мы будем настоящими тряпками, если ограничимся одними только слабыми жалобами и не уйдём от тоски путём какого-нибудь энергичного поступка… Я, наконец, понял, о чём говорил Шопенгауэр.

Нет, я не стану продавать дом, просто брошу его, и даже в завещании специально оговорю, что запрещаю его продавать, оставлю некую сумму на его поддержание; я превращу эту виллу в своеобразный мавзолей – в мавзолей говенных вещей, потому что все, что я там пережил, было в конечном счёте говном. «Мавзолей говенных вещей…» – я пробовал на язык это словосочетание, чувствуя, как вместе с алкогольным жаром во мне поднимается нехороший восторг.

А покуда, чтобы скрасить себе последние минуты, я позову шлюх. Нет, не профессионалок, сказал я себе, подумав с минуту, право же, они все делают чересчур механически, чересчур заурядно.

И, не мешкая, понаделать из ваших, г.г. борзописцы, досужих умыслов – кораблей: боевых и опасных. Если ветер не разнесёт это местечко, оно само взорвётся от пошлости. Призрачный город мгновенный (уверен, не более года продлится мгновенье). Пойдём со мной жечь кораблики для дураков, всех прощать навсегда, как будто я тебя не знаю…

Конечно, даже самый последний из людей может что-нибудь для себя сделать, но, между прочим, не суди, да не осужден будешь. Здесь всё ясно, как на кладбище. На суде держись смело. Что я могу ещё сказать, кроме как: "Корабли, корабли…"

Я еще так молод, но уже нажил себе состояние. Депрессивное состояние. Это город привычный для тех, кто страдал. Как всё это грустно грустно за окошком грязно грязно город тысяча проблем я запутался совсем. Запродать всё, что было и купить к тебе билет, чтоб приехать в твой город откровенно умереть. Мы уезжаем. И поспешим, ибо никто нас здесь не любит и на исходе деньги. Четверг, уже четверг, а мне всё равно. Как будто в мелком я стою теченье. Как медь в воде, теперь блестит значеньем любая мелочь – как в плохом кино. Все события стали знамениями, приметы грозили пальцем. Я утратил способность воспринимать что-либо буквально. Мне хотелось смеяться от того, что я понимаю суть намёков.

На всём лежит поспешность, неиспользованное время кое-как распихано по чемоданам. Письма, написанные из прошлого, лежат непрочитанными. Всё готово к бесконечно-экстравагантному путешествию. Цель соблазнительна так. Солнце катится по сияющим трамвайным рельсам.

Смерть… Это ведь то же самое, что перейти из одной комнаты в другую, находящейся внутри меня, а? Сентиментальное приключение. Королевская дорога на другую сторону. Прочь, в иную красоту!?

Культ размера порождал пафос количества, эстетизацию величины, контраст маленького человека и всемогущих богов. С развитием наук уходило мистифицированное восприятие природы. Человек стал ее оценивать с позиций мечты о собственном могуществе. Сами понятия возвышенное и низменное, связанные этимологически со словами верх и низ, как бы говорили об устремленности человека к свету, солнцу, небу, свободе от власти земли.

Человек, подставляя смерти физическое тело, не теряет времени пока та ощупывает добычу; он авторствует и ускользает. Эпиграф Автора к тексту должен звучать так: А я уже здесь. Получилися обознатушки. Ход состоит в том, чтобы, ускользая от смерти посредством авторствования, "в заветной лире" захватить с собой самое дорогое – милые привычки, имена друзей, привходящие моменты судьбы и прочие "ленты-бантики", словом осуществить подлинную трансляцию Я в соответствии с определением Ортеги-и-Гассета: "Я есть Я и мои обстоятельства". Все равно то, что "нам казалось нами" теперь им кажется ими. Только сейчас стала сознательной техникой двойственная ориентация ускользающего: забота о тексте и забота о контексте. Такого рода ориентация есть лучшая на сегодняшний день дезориентация смерти. "Слухи о себе" есть капитал бессмертия, ибо они сохраняют важнейшее определение личностного начала – непредсказуемость посмертной судьбы. Современники интуитивно делают ставку на гения, понимая, что это и их шанс, шанс мелькнуть в двухтомнике типа "Друзья Пушкина". В терминах хроносенсорики Эрос расшифровывается как стремление к репликации себя в других индивидах, как навязывание собственного мотива хору певчих и каждому певчему в отдельности. Танатос предстает как неумолимое желание допеть песенку до конца, узнав одновременно, в чем она состоит.