Анамнез декадентствующего пессимиста

Владимир опять ныне бушевал. Страшен и грозен сей раб, метущийся о благах земных… Большинство людей скорее умрут, чем начнут думать. Многие так и делают.

«…Вот все говорят: смазливое личико, смазливое личико… А ведь лицо не может быть смазливым. Представьте себе, если лицо смажется, тогда чем же человек будет видеть? – ведь глаза должны быть востренькими, а вовсе не смазанными… То же самое со ртом, носом и т.д.» (…Из размышлений и раздумий математика Фикса)

Сосед – это ведь дело не простое, это не всякий-який, не прохожий, не калика перехожий. Сосед человеку даден, чтоб сердце ему тяжелить, разум мутить, нрав распалять. От него, от соседа, будто исходит что, беспокой тяжелый али тревожность. Иной раз вступит дума: вот зачем он, сосед, такой, а не другой? Чего он?.. Глядишь на него: вот он вышел на крыльцо. Зевает. В небо смотрит. Сплюнул. Опять в небо смотрит. И думаешь: чего смотрит-то? Чего он там не видел? Стоит-стоит, а чего стоит – и сам не знает. Крикнешь: «Эй!» – «Чего?..» – «А ничего! Вот чего. Расчевокался, чевокалка… Чего расчевокался-то?..» – «А тебе чего?» – «А ничего!» – «Ну и молчи!» – «Сам молчи, а то щас как дам!». Ну и подерешься другой раз, когда и до смерти, а то просто руки-ноги поломаешь, глаз там выбьешь, другое что. Сосед потому что. А вот другое дело, что одному жить вроде как скучно, компания нужна. Семья. Баба. Баба обязательно голубчику нужна, – как без бабы?

Бенедикт как к ней придет, сразу свечку задует, и давай валяться да крутиться, да кувыркаться, всяким манером любовничать. И вприсядку, и в раскорячку, и туды, и сюды, и по избе скакать, – боже ты мой, чего иной раз вытворять в мысли-то вступит! Вот когда один сидишь, думу думаешь, ложкой во щах шевелишь, – никогда по избе скакать не станешь, али на голову становиться. Как-то оно глупо. А когда к бабе придешь – обязательно. Сразу портки долой, – шутки и смех. Природа у бабы, али сказать, тулово для шуток самое сподручное. Вот, нашутимшись, умаешься. Опосля так жрать охота, будто три года не жрамши. Ну, давай, чего ты там наготовила? А она: ах, куды, Бенедикт, куды ты от меня стремисся? Желаю, мол, еще фордыбачить. Неуемная женщина. Огневая.

– Я вынул из головы шар… шаaар… шаa…

– Положь на место, дурак!

Неба сё в Луне и звёздах. Насквозь, как в яблаках конь. Када конь уходит из дома иму можна надеть верёвку на шею. Взять за руку, вернуть дамой. А када уходит любовь, то вернуть иё нельзя уже больше, патаму, чё любовь – ни конь… Многа чё харошева есть на свете, тока сё харошее живеёт далеко ат миня, далеко ат миня. А за акном у мя, как сегда, ничё. В карманах у мя, как сегда, ничё. Плоха, плоха сё кругом, нихарашо. Каминюка в батинке, гвоздь – в скамейке. Е… Е… Хатя я радился давно, хатя я взрослый типерь, я ни знаю, ни знаю, ни знаю куда, я ни знаю, куда ме нада ся деть, чёбы сё харошее была тама, де я был тама, де я. Плоха, плоха сё кругом, нихарашо. Слышь, мамка, дай ме нож. Мамка, дай ме нож.

Глава 34. Невозможность отговорить

То, что было любовью, становится смертью, и люди сочиняют предания, чтобы себя утешать. И знаю я, что любовь подобна птице в клетке: если её не кормить каждый день, она погибнет. А эта история, точнее говоря, её конец рассказывает именно о любви.

Я уговариваю, заставляю рассказать мне эту историю. Приободряю, принуждаю, потакаю, хвалю, искушаю. У каждой истории есть свое время, когда ты просто обязан ее рассказать, – убеждаю я. – Если человек не делает этого, он обрекает свою душу на то, чтобы она осталась связанной с этой тайной навсегда. Вполне бы сгодилось словечко "новелла". Но, в конце концов, начинает свой рассказ. Понемногу. По кусочкам. Некоторые сразу вырываются наружу, другие остаются лежать на старом месте без движения. Пробелы в рассказе – самые разные. Иногда они сами по себе приобретают особый смысл. Я как рассказчик должна аккуратно собрать их всех вместе.

Вот теперь я рассказываю о самом важном человеке во всей этой истории, и о самом лучшем. И, как видишь, оба из нас оказались правы, невзирая на то, что ничто в какой-то мере превратилось в ничто. Доверие – быть ничем. Это мы тоже отнимем от того, чего нет. И что всего нелепей – остались оба, в общем, в дураках. А разницы нет. Дни идут. Всё дело в том, что дни идут. Чем бы ты ни занималась. Лишь суета жизни не позволяет человеку быть одновременно и тем, и другим. Всегда – нехорошее слово. И я старался быть таким, как ты хотела, а ты вдруг говоришь «всегда». Где ты была? Что стало с тобой? Я верил в твою независимость. И вот ты вернулась в родное гнездо. Кем ты была, – повторяю. Коленки мутны и каблуки набекрень, ты – падая навзничь, хватая кольцо мнимого парашюта, – кем? Вещи в себе сознавались, но только не ты. И говорит так тихо и грустно: «Ребёнок, уходи».

Она подглядела в ту секунду нечто большее, чем просто можно было подглядеть, стоя вот так: оперевшись о косяк двери, расстегнув не новую шубу из крашеного козла. «К отцу, весь издрогнув, малютка приник; – что ты можешь? – обняв, его держит и греет старик…» Впрочем, это удивительное состояние, когда ты «просвечиваешь» одушевленные предметы, как флюорография просвечивает пораженные легкие, и продолжалось-то долю секунды: именно эту долю она запомнит на всю катушку.

Когда она вошла в квартиру, у нее было такое выражение лица, по которому было видно, что она только что приняла очень важное решение.

Ты везучий, ты можешь управлять своим сердцем. Тебя забыть не хватит сил. Когда необратимо сгинешь. Есть связи, которых нельзя уничтожить… без непоправимого ущерба для души. Вместо неба… глаза твои. Последний раз зачерпнуть. Об этом я ничего не знаю, а вот когда без человека нельзя жить – это я знаю. Тому, кто хоть раз встречался с половинкой своей души, – другой не найти никогда! Ты гори – и я не погасну… Ты мил богам – а такие в юности не уходят: их забирают для других игр, поверь. Что-то наподобие: вот это хочешь услышать, и зачем же тогда хотеть слышать иного? Хоть раз не уходи к чужим. Друг не теряется, он просто перестает быть рядом… Прямо глаза разверни зрачки параллельно не думай молчи отдыхай… В глазах, как на небе, светло…

Только не обижайся, – сказал он. – Я тебе честно всё говорю, как чувствую. Хочешь, я врать буду. Только тогда ведь смысла не будет друг с другом говорить. Он замолчал, а потом добавил: – Знаешь, единственное, что я могу сказать, – он повернул ко мне голову, – старайся избегать компромиссов. Не столько с людьми, с ними они порой хороши, избегай компромиссов с собой. За них приходится платить. Рано или поздно, но приходится… иногда дорого… – Он замолчал, оборвав фразу на подъёме, так, как будто хотел сказать что-то ещё. Я ожидала, что он что-то скажет, так он доверительно смотрел на меня. В любви не знают зачем любят, а когда знают – уже не любят. Голос его тронулся ещё более влажной дымкой, как будто в нём присутствовало постоянное, немного усталое понимание. Мне по-прежнему было муторно, хотя от его голоса всё же немного полегчало. Важно было сознание, что в эту тусклую ночь кто-то, хотя бы немного, существует и для меня. Главное было слышать голос, уверяя таким непосредственным способом друг друга во взаимном существовании. Этот незаконченный, почему-то прерванный им разговор до сих пор меня волнует и лишает покоя.

Но как совместить долг и наслаждение? Ибо отсутствие права хуже, чем твоё отсутствие. Но, может быть, всё дело в том, что ждёт не он, а его ждут? Да, это ты, без сомненья ты! Добро пожаловать! Эти стены, все это барахло, внучка моей старухи – всё твоё! Мы думали: всё ещё будет, а вышло, что всё уже было. Всё уже совершилось и описано в каждом поганом романе.

"После долгой дороги я вижу опять ту же комнату, куда я приходил, чтобы с тобой преломить хлеб наших желаний, потому что середь белого дня я больше тебя не люблю, потому что со скорбью я вспоминаю то время, когда отправлялся тебя искать, время, когда стоял перед непостижимым миром и перед бессвязной системой общенья, которую ты мне предлагала. Прекрасные негативы свиданий, когда встречались мы с тобой всякий раз навсегда. Разве мало сама ты страдала от наивности, из-за которой навсегда мне пришлось обратить твои прихоти против тебя? Каких только дум не передумал я тогда. А теперь я пришёл, чтобы лишний раз убедиться, что она существует, эта великая тайна – бесконечный абсурд моей жизни. Знаю, ты никогда и ни в чём не бываешь уверена, но даже мысль о притворстве, даже мысль о возможной ошибке – выше наших с тобою сил. Ведь с каких незапамятных пор монотонность надежды кормит украдкою скуку. Мы с тобою решили не пускать к себе зрителей, ибо не было зрелища. Вспомни, одно одиночество было, и сцена пустая, без декорации, без актёров, без музыки. Каждый из нас – это тень, но об этом мы забываем в тени. (Мы все стоим на грустной земле, отбрасывая длинные тени, дыхание обрезано плотью. Мы пробуем.) Ты надеялась силой своею и слабостью примирить дисгармонию встреч и гармоничность разлук, неуклюжий наивный союз – и науку лишений. И в цельности времени возник неожиданно день, день такой-то такого-то года, и я с этим днём примириться не смог. Были всякие дни, были всякие ночи, но этот был слишком мучителен. Жизнь и любовь потеряли вдруг точку опоры. Женщинам, которых я не любил, я сказал, что они существуют постольку, поскольку есть ты. Чтобы к жизни вернуться, я пытался тебя разлюбить. Чтобы вернуться к твоей любви, я жил очень плохо".