Дом на улице Гоголя (СИ)

«Кто там не был — не поймет» — рефреном звучали в её голове слова кого-то из ребят.

За руль садиться было, естественно, нельзя, и она вызвала редакционную машину. По дороге домой, она, обливаясь пьяными слезами, яростно декламировала: «Все мы «Груз двести», кто — в тело, кто — в душу», клялась кому-то: «Я пробью этих сволочей, я их заставлю об этом узнать! Обещаю!». Старый водитель Илья Григорьевич кряхтел, мотал головой и едва сдерживал слезы: «Эвон как её проняло! А говорили — змея хладнокровная».

Теперь, когда воспоминание о встрече с «афганцами» о чём-то усердно подсказывало, она поняла — здесь, и правда, много странного. Почему она, например, позвонила в редакцию, а не мужу? — ведь тогда б ей не пришлось бросать машину в чужом дворе.

Илья Григорьевич, приговаривая: «Тише, голубка; не рви так душу, тебе ещё детей поднимать», довёл известную журналистку до её квартиры, и не успел нажать на кнопку звонка, как в дверях появился Герман, на лице которого крайняя встревоженность быстро сменилась таким же крайним изумлением — он впервые в жизни лицезрел свою жену пьяной «в лоскуты». Почему же она тогда не пыталась ничего объяснить, не стала искать у Геры поддержки и утешения, сказала только: «Банкет в редакции был... по случаю... неважно..."?

В нашей отчизне хватало горя и подлости, она знала об этом не понаслышке. Юлии в своей журналистской жизни приходилось общаться с очень разными людьми. Например, с вышедшим из тюрьмы молодым человеком, которого с клеймом зэка не принимало в свои плотные ряды сообщество достойных граждан. А ведь он попал туда, откуда, получается, не возвращаются, по обычной ребячьей глупости. Или с одинокой матерью, перед которой стоял выбор: сдать своего ребенка в «Дом малютки», или околеть вместе с ним — девчонке попросту негде и не на что было жить. Или с выпускником детского дома — он, как и все ребята с такой судьбой, не умел жить в большом мире, наступал на всевозможные грабли; а большой мир и не думал протягивать ему руку помощи.

Нельзя сказать, что Юлию всё это совсем не волновало, не вызывало в ней никакого сочувствия, но человеческое горе являлось для неё, прежде всего, материалом для работы, для статей, поводом для заявления о своей гражданской позиции — так она это обозначала вслух, а для себя тоже самое называла: «держать площадку».

Почему же именно эта встреча — с «афганцами» — так много для неё значила?

Когда один из ребят сказал: «Кто там не был — не поймет», она подумала, вернее почувствовала: «Я понимаю». Юлия, не пережившая тысячной доли того, что пришлось перенести «афганцам», ощущала себя похожей на них. Она начала понимать — главная боль этих ребят не в том, что они побывали в кромешном аду, а в том, что их туда выбросили, а потом не приняли обратно. Они не вернулись оттуда теми же милыми мальчиками, которыми уходили, и добропорядочное общество недоумевало по этому поводу.

Жестокая обида догладывала этих и так уже порядком искалеченных парней — это с молчаливого согласия тех, кому повезло больше, их отдали на заклание. А жертвы не должны никого беспокоить. Их уже нет. А живым — живое. Между ними и остальными людьми была непреодолимая стена. Стена между живыми и не умершими по недоразумению. И состояла она из смертельной обиды с одной стороны и подленькой уверенности, что их покой стоил жертвы — с другой. Если уж стране понадобилось жертвоприношение, то довольно некрасиво и даже неприлично агнцу дергаться и нецензурно выражаться.

Вот оно! Тогда, двадцать лет назад, она оказалась самой незащищенной в классе, поэтому именно ей выпал жребий стать козлом отпущения для незнающей удержу классной руководительницы. У кого-то из одноклассников были пьющие отцы, малообразованные матери, но и они пришли бы на выручку свои чадам в критической ситуации. Знала ли Зинон наверняка, что за Юлю никто не заступится или только интуитивно догадывалась, сейчас уже неважно. Кому и зачем понадобилась в тот момент жертва — тоже другой вопрос. Ребята ей сочувствовали, конечно, но при этом втайне радовались, что их миновала чаша сия. Ладно, и это можно понять. А вот испытывать чувство вины за то, что она не умерла, вернее не совсем умерла тогда, она не собиралась. «Наши» перестали считать её своей; и она разлюбила их, потому что чувствовала невысказанную укоризну — или «умерла, так умерла», или оставайся такой же, какой была. Недобитые и недоумершие не вызывают ни доверия, ни симпатии.

Юлия нашла «попридержанную» статью и перечитала ее. Не то! Совсем не то! Нужно всё переделать. Когда она полностью переписала статью и взглянула на часы, выяснилось, что о сне можно забыть.

«Сделав лицо», она помчалась в редакцию. Сегодняшний день был последним не только перед отлетом в Москву, это был последний день отрезка её жизни длиной в двадцать лет, а надо было еще многое успеть, со многим разобраться.

Юлия положила перед главным редактором написанную за ночь статью и сопроводила это совсем не подчеркнуто корректным тоном, предназначенным только для начальства. Не задумываясь о возможных последствиях, она сказала просто и буднично:

— Я прошу вас прочесть это и дать ответ — примите или не примете — и непременно сегодня. Завтра я буду в Москве, и, если вы откажетесь напечатать статью, причем в ближайшее время, я найду там тех, кто не откажется. И мне плевать, кто именно возьмется за это. Да, вот ещё что — имейте в виду, я припишу, что в нашей газете публиковать статью не стали.

В своей новой статье на «афганскую» тему она никого не низвергала, не обличала. Это был сдержанный по форме и по интонации призыв к состраданию и пониманию.

Выйдя из кабинета поперхнувшегося от её наглости главного, Юлия разыскала своего «человечка», который выполнял для неё разного рода деликатные поручения, и «зарядила» его на очередное задание. Она подгребала незаконченные дела, очищала от завалявшихся материалов стол, раздавала копеечные долги. «На свободу — с чистой совестью!»

К концу дня позвонила секретарь главного и сообщила, причем в таких выражениях, что скорее подошло бы: «доложила», что статья подписана, выйдет в одном из ближайших номеров.

Вернулся «человечек» и предоставил уже отпечатанный «отчетец».

Итак. «Филимонова (Криваго) Галина Михайловна, родилась... окончила... поступила на филологический факультет... в августе этого же года вышла замуж за своего бывшего одноклассника... в декабре этого же года у них родилась девочка...»

Интересные дела! Цельная-то наша! О том, что пока она за свои поцелуи с Геркой выходила у Зинон в законченные шлюхи, Милка Иванова делала аборт за абортом, Светка Сергеева развлекалась в групповухах, Людка Старикова со Славкой Андрейченко давно и старательно занимались тем, что тогда называлось «жили», она знала еще в школе. Но чтобы эта тихоня, скромница, тургеневская барышня! Когда Зинаида, выплеснув на Юльку очередной ушат помоев, переводила взгляд на Галю, её голос тут же наполнялся благодатной росой. Всем должно было тут же становиться ясно — кто Юлька, а кто Галя.

«Закончила аспирантуру... второй ребенок... доцент кафедры.... Так, дальше самое интересное. Значит, они все-таки разошлись с Володькой. Девушка с косой опять в свободном поиске», — Юлия впервые испытывала ревность, поэтому не узнала ее. Просто что-то неважно себя почувствовала. Еще бы — ночь не спала, — нашлось подходящее объяснение.

Она уже направлялась к выходу, когда её в очередной раз позвали к телефону. Гера радостным голосом почти прокричал в трубку:

— Валька Горшков приехал — специально на встречу!

Юлия не знала, куда уезжал Горшков и откуда вернулся, но отреагировала, как положено:

— Надо же! Подумать только!

Гера продолжал:

— Мы с Валькой сегодня поедем...

— Я поняла: ты придешь поздно. До встречи, — она прервала радостные излияния мужа и положила трубку.

Дома Юлия наполнилась новыми для себя ощущениями: она была с детьми одна, не имея мужа ни рядом, ни в мыслях, и это привело к неожиданным результатам.