Дом на улице Гоголя (СИ)

— Ничего страшного, повеселись пока, Юлечка, — приехав в редакцию, сказал бывший товарищ Стоцкий, — увидишь, что скоро я куплю эту твою газетку со всеми потрохами, со всеми борзописцами. Был мой верх, и всегда так будет.

Дело обошлось без верха стукача, вскоре Стоцкого убили при невыясненных обстоятельствах. Это было что-то вроде криминальных разборок — так, во всяком случае, поговаривали.

И ведь Гера в подробностях знал о той студенческой истории, но это ничего не меняло в его отношении к друзьям и вообще к теме дружбы. Однажды Юлия заметила мужу, что тот слишком сблизился с Леонидом, коллегой по работе:

— Скользкий он какой-то, мутный, ты бы с ним поосторожнее, Герасим.

Герман сделал «бровки домиком», что сигналило о его крайнем огорчении, и надолго замолчал. Юля поняла, что муж расстроился не из-за сомнений в искренности своего приятеля, а потому, что она опять плохо отзывалась о людях, и свернула тему.

А в том разговоре о псевдониме Гера продолжал с накопившейся горечью говорить:

— Ты не замечаешь разве, что, когда дети подзывают к телефону Юлию Логинову, они напрягаются, сжимаются внутренне? Они заранее знают, что ты изменишься, и только через несколько секунд после того, как ты положишь трубку, снова появится их мать. Наверное, они боятся — а вдруг на этот раз маму заклинит в Юлии Логиновой навсегда? Признаться, я уже и сам этого слегка опасаюсь.

Результатом того разговора стало то, что, когда её подзывали к домашнему телефону, Юля теперь следила за своим лицом, постаралась свести звонки на дом к необходимому минимуму — для неё не могло быть ничего, что имело бы право посягнуть на покой семьи. А Гера, оценив перемены, быстро успокоился. На самом деле он многое был готов простить своей жене, потому что прекрасно знал, откуда взялась эта Юлия Логинова с её «фанаберией».

Вот теперь пришла пора выпасть из шкафа скелету.

Один-два раза в месяц Юлию мучили ночные кошмары. Набор сюжетов был ограничен — числом четыре — и постоянен.

Первый: их с Германом убивают. Она так много раз видела во сне лицо убийцы, что узнала бы его среди тысяч лиц, повстречайся ей этот человек наяву. Визуальный ряд в разные ночи слегка менялся, но определённо представлял собой как бы разные ракурсы одной истории: то Юлия видела лежащего на снегу и истекающего кровью совсем молодого Германа; то она, одной рукой зажимая рану на груди, а другую протягивая вперёд, ползет по снегу, видит перед собой мужскую руку, тут же понимает, что это Герина рука, иногда их пальцы соприкасаются, иногда она умирает, не успев дотянуться; то на неё в упор смотрит человек, про которого она знала, что он только что убил Геру и сейчас убьёт её. Переживая этот кошмар, Юля стонала и корчилась, как от страшной боли, а муж не мог её разбудить раньше, чем она умирала во сне. Просыпаясь, она наяву несколько секунд чувствовала сильную боль в груди.

Во втором сюжете она видит себя школьницей. В этом случае действие происходит в помещении, сильно напоминающем классную комнату, в которой проходили почти все уроки пять её последних школьных лет — тогда ещё не существовало кабинетной системы. И всё же это не класс, в годы её ученичества закреплённый за их десятым «Б»: на стене висит необычная школьная доска, никогда не виденная Юлией наяву, на полу линолеум, которого в её времена в их школе не было и в помине; чёрных парт с открывающимися крышками нет, вместо них стоят новенькие светлые столы. Все детали окружающей обстановки вплоть до орнамента на линолеуме Юля видит обострённо чётко. В комнате кружком сидят незнакомые взрослые женщины и тихо разговаривают между собой. Неожиданно Юля-школьница из сна узнаёт кого-то в одной из женщин, подходит к ней, и, желая обратить на себя внимание, хочет взять женщину за плечо, и... её рука проходит сквозь тело будто сквозь воздух. Ей становится жутко, она кричит. Кричит не только Юля-школьница, но и спящая взрослая Юлия страшно кричит, иногда при этом будя и пугая детей. Из этого кошмара она часто выходит со словами: «Я узнала её, это была Галя Криваго», после чего просыпается окончательно. В такие ночи Герману приходиться долго успокаивать испуганную жену, Юле становиться легче, когда он крепко прижимает её к себе.

Третий сюжет называется: «Юлия-алкоголичка». Ей плохо, её смертельно мутит, в голове гул, в груди невыносимая пустота. Всё, что чувствует Юлия: ей просто необходимо выпить, иначе она может умереть. Иногда в этом сне она собирает пустые бутылки, ищет их в урнах, за скамейками, в мусорных баках: пока она не сдаст бутылки, купить спиртное будет не на что; иногда она видит недобро ухмыляющуюся женщину, в которой узнает свою бывшую одноклассницу Людку Семенчук, и понимает, что та тоже её узнала. Ничего приятного в том, что её узнали, нет, и сквозь сон Юлия понимает почему: она не видит своего лица, но страшное зрелище распухших рук и ног не оставляет сомнений, что и физиономия её выглядит не лучшим образом. От насмешливого взгляда Людки Семенчук ей становится совсем плохо, потребность в выпивке накрывает с головой. Она скрежещет зубами и мучительно стонет во сне, а проснувшись, направляется к холодильнику. Там у них, как правило, есть что-то из спиртного, оставшегося от гостей. Она наливает себе на донышко чашки, глотком выпивает, и начинает отпускать вцепившаяся во сне дикая тоска.

Четвертый кошмар, собственно, не имеет сюжета. За Юлиной спиной смутно знакомый, но никак не вспоминаемый женский голос говорит: «Кто-нибудь из наших был на похоронах Герасима?». Юля во сне дергается всем телом, внезапно просыпается и смотрит на мужа не сразу узнающим взглядом. Потом она садится в постели, и Герман, зная уже, что именно на этот раз приснилось жене, обнимает её и говорит что-нибудь вроде: «Так был хоть кто-нибудь на моих похоронах?». Потом Юля не может уснуть до утра из-за бешеного сердцебиения.

В том, что ноги этих кошмаров растут из событий, происходивших в их десятом классе, они оба не сомневались хотя бы потому, что в ночь на четырнадцатое апреля Юля всегда просыпалась от собственного крика. Уже давно она вообще не ложилась спать в эту ночь.

Чета Мунцев не общалась с бывшими одноклассниками, не ходила на вечера встреч выпускников — любое прикосновение к школьному прошлому всегда стоило Юле ночных кошмаров. В первые годы совместной жизни Герману ещё случалось обмолвиться о пересечении с кем-то из десятого «Б'», тогда в зрачках жены что-то неуловимо дергалось, до конца дня она выглядела подавленной, а ночью её накрывало кошмаром. И Герман перестал упоминать дома обо всём, что даже косвенно было связано со школьной юностью.

Герману было ясно, что кошмары жены причудливым образом отражают школьную историю, тем не менее, начались они после неприятных событий, связанных с Юлиными кавээновскими друзьями. Он один знал, как тяжело Юля переживала случившееся и понимал это так: Юля попыталась начать всё с чистого листа, но жизнь будто нарочно перекрывала ей возможность восстановить нарушенную связь с миром.

Нет худа без добра: начавшиеся у Юли кошмары привели к тому, что эти двое стали жить вместе.

— Они меня в дурку упрячут! — Юля в тревоге ходила из угла в угол комнаты. — И не в том только дело, что я своими криками мешаю им спать, вернее, вообще не в этом. Отца вызывали — понимаешь? Ему сказали, что он воспитал антисоветски настроенную дочь. Родаки в шоке, говорят, что я их под монастырь подвела.

— Не понимаю, — недоумевал Герман. — Не ты же про Чехословакию на каждом углу вопила, а эти твои, как их...

— Я сказала Ерофееву, чтобы поменьше языком болтал, что кругом полно стукачей, и он кому-то мои слова передал. Видимо, как раз тому, кому не стоило, и передал. Не думаю, что моя персона кого-то сильно интересует. Ну, пожурили отца немного, так, на всякий случай, должны же были они как-то отреагировать на сигнал. А он-то думает, что всё! — теперь ему недалеко до того, чтобы положить партбилет на стол. Как я начала кричать по ночам, отец сразу же загоношился: к психиатру надо меня отвести, видите ли. Конечно, если мне присобачат вялотекущую шизофрению, то какой с него будет спрос: больная на голову девушка, такое со всяким может случиться. А мне потом как с таким диагнозом жить? Какая мне после этого будет журналистика?