Дом на улице Гоголя (СИ)

До него начал доходить смысл того, что про его жену давно уже говорили два лучших Гериных друга. Дипломатично и не слишком уверенно на его семейное неблагополучие намекал Серёга. Категоричнее говорил о Юле коллега по работе, Лёня, пятнадцать лет проходивший вместе с Германом огонь и воду, и вместе с ним так и не добравшийся до медных труб.

«Ты женат не на самой красивой, веселой, доброй, и вообще самой лучшей девочке в классе, а на взрослой, стервозной, очень себе на уме бабёнке. Перестань жить воспоминаниями ранней юности, Гера, посмотри правде в глаза, и ты увидишь, что той милой девочки давно уже нет. А может быть, её никогда не было. Ты, как человек с богатой творческой фантазией, изначально мог её придумать. Юленька твоя далеко не дура, она ловко играет на образе десятиклассницы, застрявшем в твоих мозгах — и ты у неё под каблуком, и в свою взрослую жизнь она тебя не пускает. Что ты вообще знаешь о том, что происходит с ней за стенами дома? Где, например, она бывает, когда чуть ли не ежедневно задерживается на работе, в какие такие командировки беспрерывно ездит? Что за мужики звонят ей чуть ли не по ночам? — так приблизительно, обобщая неоднократные разговоры за кружкой пива, можно изложить точку зрения Лёни.

С некоторых пор Юля все чаще уходила на ночь в кабинет — якобы ей предстояла срочная работа. Герман как-то утром зашел к спящей жене и обнаружил на письменном столе следы самой обычной, рутинной работы, которую можно было сделать днем, завтра, послезавтра — никакой срочности в ней не наблюдалось. Получалось, что жена не только поздно приходила домой, не хотела обсуждать с ним свои служебные дела, но и избегала супружеской постели.

Герман нервничал всё сильней, но затягивал с выяснением отношений.

«Не могут в семье оба супруга быть ведущими. Как ни крути, один ведет, другой, ведомый, прикрывает тылы. В самом начале нашей совместной жизни Юлька захватила жёлтую майку лидера, и сделала это так решительно, что мне ничего не оставалось, как пристроиться у неё в хвосте. Вот и не вышло из меня ничего путного. И она же меня теперь презирает, не считает достойным себя. Если бы не её страшные сны, которые напрягут любого другого мужика, она бы и не думала скрывать пренебрежение ко мне». В таком ключе одинокими вечерами рассуждал Герман, когда жена в очередной раз задерживалась неизвестно где.

Потом у жены случался очередной кошмар, и Герман отбрасывал все лишние мысли — он необходим Юле, без него она пропадет. И вот, жена обнаглела настолько, что предпочла, чтобы её проводил в Москву кто-то другой. Иначе зачем бы ей врать про номер рейса? Возможно, и не провожал ее этот кто-то, а летел с ней вместе. И не к профессору, и не в Москву, а на еще теплые юга?

У Германа, играющего желваками у стойки регистрации, сработала новая мысль: «А ведь то, что я не брошу ее, больную, орущую по ночам, она тоже может учитывать, и не только учитывать, но и строить на этом соображении свою тактику в отношении меня. Вот тварь!»

Для подобных предположений у Германа были основания: ведь смогла же Юля в свои семнадцать юных лет просчитать, что невмешательство родителей в скандальной школьной истории вражеская сторона расценит как немую угрозу.

Исход приснопамятного общешкольного собрания, на котором ожидалось присутствие важных партийных товарищей, чиновников от образования и представителей прессы, был отнюдь не предрешен. Напротив, ближе к дате собрания стало проясняться, что позиции Астаховой довольно шатки. Никому, кажется, не была нужна Юлина победа: учителя готовились отстаивать честь мундира, теткам из РОНО не желательны были скандалы на вверенной территории, родители опасались, как бы смена классного руководителя перед выпускными экзаменами не привела к осложнениям в виде отсутствия помощи и подсказок их чадам. Одноклассники, уже не слишком сочувствуя Юле, начали жалеть Зинаиду Николаевну. Ведь классная руководительница глубоко переживала случившееся с Астаховой, ее клиническую смерть, госпитализацию, и заметно сдала за последнее время. Зинон и так уже достаточно наказана, а Юльке пора угомониться, считало большинство ребят.

Гера очень удивился, когда выяснилось, что родителей подруги в этот напряженный момент не будет на собрании. Он считал, что их присутствие в зале стало бы фактором серьёзного психологического давления на Юлиных оппонентов. Тут-то Юля и продемонстрировала недевичье умение просчитывать ходы. «Только в первый момент мои предки будут кого-то смущать, а потом, когда уже бросят в меня пару-тройку камней, постепенно разойдутся и забудут про бедняжек-родителей, едва не потерявших единственную дочь. А если они не придут на собрание, чинуши могут призадуматься: вдруг на них телегу мощновецкую заготавливают?», — почти весело объясняла ему десятиклассница Юля.

Позже, когда Герман ближе познакомился с Астаховыми, когда увидел, насколько равнодушно те относятся к дочери, он понял, что эти люди или не пришли бы на собрание, сославшись на самочувствие, занятость, что-то ещё, или пришли вовсе не за тем, чтобы горой встать за своего ребёнка, а чтобы продемонстрировать свою хвалёную принципиальность. Да, Юлины родаки вполне могли склонить общественное мнение против собственной дочери. Юля это всё понимала, догадался Герман, поэтому и не сказала им про собрание, а потом уже, исходя из того, что их не будет, придумала, какой позитив для себя она может вывести из этого. Даже мне не хотела открывать свою боль, не хотела настраивать меня против своих родителей, думал Герман, в очередной раз удивляясь Юлиной деликатности.

Когда-то он понимал всё это, а теперь вспоминал только искорки весёлой злости в Юлиных глазах, когда она, по её выражению, собиралась «толкать речугу» перед битком набитым актовым залом.

«И где только были мои мозги?! — запоздало сокрушался Герман. — Говорили же мне, дураку, что эта маленькая стервочка в большущую стерву вырастет».

Юля не звонила из Москвы. То, что она не пожелала рассказать, как приняли её в клинике, было еще туда-сюда. Но жена не поинтересовалась детьми, как это обычно бывало, стоило ей уехать из дома хотя бы на день. К вечеру Герман более или менее вышел из душевного раздрызга, ведь дети не должны почувствовать, что отец выбит из седла. «Завтра же позвоню в клинику Прошкина, выясню, появлялась ли у них вообще моя жена, а там увидим, куда плясать дальше», — решил он.

А вечером его поджидала ещё одна неожиданность. Мальчишки, привыкшие к нередким, но кратковременным отлучкам матери из дома, обычно по два-три дня не скучали, и, как ему казалось, даже не вспоминали о ней, в этот вечер только о маме и говорили. Младший, Платоша, притащил календарь, где просил красным фломастером отметить день, когда она приедет, а Володя вдруг обратился к отцу:

— Пап, а расскажи про маму молодую — ну, когда вы с ней в еще школе учились. Ты ее с первого взгляда полюбил? Еще в первом классе? Она сразу тебя полюбила, как ты признался? Ее, наверное, все мальчишки в классе полюбили, а как же она тебе одному досталась? Это из-за спорта — что ты в баскетбол хорошо играл?

— Полюбил с первого взгляда, но не с первого класса, а со второго, когда маму перевели к нам в школу. В первом классе я в другую девочку был влюблен. До того, как мама ваша появилась, наши пацаны считали самой красивой Галю Криваго. А когда мама пришла к нам в класс новенькой, тут я Галю сразу из головы выбросил.

Многое изменилось в доме в последнее время, а он не заметил, когда и почему это произошло. Вот и сыновья к матери тянулись сильнее, чем раньше. Весь оставшийся вечер, радостно подпрыгивая, блестя глазами, мальчишки слушали рассказы о маме-школьнице. Не приходилось сомневаться, что разрыв с женой больно ударит по детям, но, кажется, другого выхода Юля ему не оставила.

Ночью навалилась тревога, вытащила Германа из постели, заставила пойти на кухню, курить в форточку, пить воду — в горле всё время пересыхало. Потом жёстко сдавило грудь, и ему время от времени приходилось делать глубокие сильные вздохи, чтобы раздышаться. Даже если Юля уехала не одна, и не в клинику, всё равно она непременно позвонила бы домой хотя бы затем, чтобы узнать, как там мальчики — страх за жену, преодолев сопротивление злости, ревности и обиды, охватил Германа.