Дом на улице Гоголя (СИ)

— Алло, редакция?

Перезвонив по нескольким номерам, некоторые из которых были к тому же подолгу заняты, наконец:

— Илья Григорьевич на выезде, но он будет через час-полтора. Вы оставьте свой номер, и он вам обязательно позвонит. Да, как только приедет.

Сегодня его ждут на встрече выпускников! Нужно предупредить, пока есть время:

— Здравствуйте, дорогая Зинаида Николаевна! Это Герман... К сожалению, я не смогу быть сегодня...

— Я так и поняла, Гера. Что с Юлей? Я очень хотела позвонить, но побоялась быть навязчивой. Ее звонок не выходит у меня из головы.

— Она звонила вам? Когда?

— Вчера, около десяти утра.

— О чём она говорила? Это важно, Зинаида Николаевна, постарайтесь вспомнить поточнее.

— Не думаю, что это что-то тебе даст, Гера. Важнее другое: ей было очень плохо.

— Вам не показалось, что она... как бы это... не совсем в себе?

— Если ты имеешь в виду, не произвела ли она на меня впечатление психически нездорового человека, то отвечу определенно: нет, не произвела. Но с ней явно случилось что-то плохое, возможно, она даже находилась в опасности. Зря я, конечно, не решалась позвонить.

Итак, проблема не в том, что рассудок Юли поврежден — Зинаиде Николаевне можно доверять. Уже легче.

— Алло! Илья Григорьевич, наконец-то! Рад вас слышать. У меня к вам несколько странный вопрос: в августе, когда, Юля выпила лишнего, и вы ее домой доставили... Помните? Расскажите что-нибудь о том вечере.

— А что тут скажешь? Сильно душевная женщина ваша супруга, чересчур даже душевная. Ей афганцы тогда душу растравили по полной программе. Юлия-то Павловна к спиртному непривычная, на банкетах в редакции — я видел — только шампанского слегка пригубит и всё, а тут водку чуть ли не на равных с «афганцами» пила. Знаете, Герман Петрович, что она тогда сказала: «Мне нужно было себя оглушить, чтобы не так сильно чувствовать боль этих ребят». А когда Юлия Павловна на работу выйдет?

— Пока неизвестно, она еще не вернулась из Москвы.

— Так это она из Москвы Юрчику звонила?

— Когда звонила?

— Так вчера и звонила. Юрчик в буфете рассказывал, что Юлия Логинова какие-то чудеса чудесатые разыскивает — так он выразился. Да в городе она, точно. Я вчера мимо вокзала проезжал, видел вашу жену, она возле расписания пригородных электричек стояла. Я круг сделал, чтобы, значит, сплошную не пересекать, вышел из машины — хотел подвезти её, если надо, только Юлии Павловны не нашёл. Да вы не переживайте, Герман Петрович. Жена ваша, я так думаю, решила сразу же отправиться за своими чудесами, не заезжая домой. Даже мужу не позвонила, получается? Вот ведь как увлеклась новым делом-то! Да, она у нас такая. — Последнюю фразу Илья Григорьевич произнес с явной гордостью.

У Юрчика сегодня и завтра выходные. Его телефон, адрес. На звонки никто не отвечает, дома его Герман тоже не застал. Снова и снова звонки Юрчику, трубку не берут. Да, Юля говорила, что он ходок по дамской части, а тут выходные, и сразу два, что редкий подарок в редакции. Загулял, видимо. Поехал домой к нему, оставил записку в двери: «Будьте добры, срочно позвоните на домашний телефон Юлии Логиновой. Звоните в любое время! Это очень важно. Герман».

Вечером звонок. После длинной тирады, состоящей из одних нецензурных слов, Валька Горшков:

— Ты хоть представляешь себе, голова, чего мне стоило приехать на встречу? — ещё одна трёхэтажная тирада, — А он, видите ли, не мог прийти! Занят он, видите ли! Завтра утром я улетаю. Всё, повидались, твою мать!

— Валь, тут такое дело: Юля потерялась. С ней, кажется, беда.

— Так, рассказывай. У меня есть людишки в загряжских конторах. Думаю, они смогут тебе помочь. Сейчас я сижу в кабинете директора школы, разговаривать мы можем сколько угодно долго. Рассказывай.

— У Юли нарушился сон, кто-то ей порекомендовал клинику профессора Прошкина в Москве. Позавчера она появилась в клинике, а вчера ушла оттуда — об этом мне сам Прошкин сообщил. Но дома она до сих пор не появилась. Вчера утром она была в Загряжске, звонила нескольким людям, а потом пропала.

— Вот что, старичок, завтра утром в районе восьми часов не занимай телефон, я буду тебе звонить. Постараюсь помочь, чем только смогу. Я потом сразу в аэропорт, так что, если ты не возьмешь трубку, дело сильно усложнится.

— Куда я денусь с подводной лодки? Очень надеюсь на тебя, Валя.

Последние звонки: родителям: «Всё в порядке? Дети спят? Нет, Юля еще не вернулась. Спокойной ночи», потом Юрчику — длинные гудки. Герман поставил телефон у изголовья и, не раздеваясь, рухнул на диван.

Глава тридцать пятая

Ему снилась Юля, десятиклассница, ее серое лицо с темными кругами вокруг глаз, она опускается на колени перед Зинаидой Николаевной, умоляет пощадить хотя бы его.

Он просыпается с тяжестью на груди. А он, что он делал в тот момент? Стоял, растерянно глядя на творящееся на его глазах безобразие, и помалкивал. Ему вспомнились предшествующие события: погасшая Юля просит его «затаиться», вспомнилось, как она затравленно оглядывается по сторонам, встречаясь с ним в отдалённых районах города. Сопляк! Чего ему тогда не хватило, чтобы отнять Юльку у всех бед, у всех мучителей? Он не боялся Зинаиды, Гере не страшно было вылететь из школы, он на многое был готов пойти ради любимой подруги, а преодолеть слишком активное участие в своей жизни классной руководительницы не сумел, не решился открыто выступить против заботливой первой учительницы.

«Вспомнить бы, что делал Валька, когда Юля на коленях перед Зинон вымаливала нашу любовь, а я слюни пускал... Горшкова не было тогда, он на своих горнолыжных соревнованиях ногу сломал. Уж он-то не стоял бы, разинув рот, когда Зинон Юльку доламывала. Про остальных ребят я не помню — только про то, как Мишка Подпоркин — опять не я! — кинулся оказывать Юле неотложную помощь».

Несмотря на тяжелые раздумья, он опять задремал. Юлька внезапным толчком забрасывает его в класс к первоклашкам, с высоты своего почти двухметрового роста он видит низенькие парты, ошарашенные личики малышни, потом вбегает в свой класс и видит орущую Зинаиду и испуганное Юлино лицо. Такой подавленной Герман видит свою подругу впервые. Неважно, насколько в тот раз Зинон превзошла саму себя, возможно, всё происходило по обыкновению последнего времени, не в этом суть. Но именно в тот день Юлька начала ломаться. Он должен был сделать все, чтобы ее защитить: вызвать огонь на себя, спровоцировать скандал, в котором пришлось бы разбираться другим взрослым. Он сам обязан был проделать то, что позже пришлось взять на себя его девушке. Всё, что происходило с Юлей все эти годы — результат его предательства тогда, в десятом классе.

Это не Юля захватила инициативу в их паре, он сам отдал её совсем еще девочке, отдал для того, чтобы она спасала их любовь. А то, что случилось с его женой сейчас — разве это не прямое следствие его глупой ревности? Ревности к кому или чему? Нет, прежде всего, он думал не о другом мужчине, считая Юлю изменницей, а об её успешной жизни в профессии, всё категоричнее отбирающей у него жену.

Внезапно вспомнились слова Прошкина, сказанные вчера по телефону: «Вам ведь известно, что в последние недели кошмары у вашей жены резко участились». Герман пропустил эту фразу в разговоре, сейчас же до него дошел её чудовищный смысл: он отстранился от жены, оставил её одну, и несчастье не преминуло воспользоваться случаем, навалилось на Юлю всей тушей. Так вот почему она всё чаще оставалась в кабинете, не ложась спать до утра — она чувствовала приближение кошмара. Получается, она уже не считала мужа своим другом, если изо всех сил скрывала серьезность ситуации.

События последнего времени неявно перекликались с той школьной трагедией. Может быть, это отчётливое ощущение повтора связано с Лёней, с его откровенным неприятием жены друга? Лёня и на статью об афганцах отреагировал так же, как и на все остальное, что было связано с Юлей: «Вот как бабу прёт от крутых парней! Даже человечинка какая-то в ней вдруг появилась!». Позволял же он Лёне говорить о своей жене неприемлемые, в общем-то, вещи. Юля чувствовала Лёнино отношение к себе и распространяла его на всех Гериных друзей, прежде всего на Серёгу, испытывающего к Юле совсем не однозначные чувства: симпатию вперемешку с настороженностью.