Дом на улице Гоголя (СИ)

Герман тоже ни с кем не обсуждал хронически угнетавшее его обстоятельство: Юлия при всей внешней приветливости была абсолютно равнодушна ко всем представителям человеческого рода; исключением являлись только он сам, их дети, да ещё, пожалуй, Наташа Василевская. Особенно мучительным для Геры было то, что жена прохладно относилась к его родителям, а ведь старики, обожая внуков, изо всех сил старались угодить снохе. Сначала его предки не очень тепло относились к Юле, это правда, так ведь на этот счёт им настоящую промывку мозгов устроила его бывшая классная руководительница. А когда они с Юлей решили пожениться, родители с уважением отнеслись к выбору сына, никаких возражений и сожалений от них не поступало, и, приняв однажды сноху, никогда не отзывались о ней плохо. Он страдал от того, что родители слегка робели перед Юлией, а её, кажется, это вполне устраивало.

Еще, по его мнению, Юлия слишком болезненно относилась к малейшей критике в свой адрес как профессионала. Сарказм, который она обрушивала на посмевшего её задеть, по своей силе был абсолютно не сопоставим с вызвавшим его поводом. Это случалось и тогда, когда друзья Германа за дружеским столом могли сказать что-нибудь вроде: «Как-то трудно сопоставить эту хрупкую, элегантную женщину — и её жесткую, мужскую манеру письма», или: «Притупи свое перо, Юленька, будь снисходительней к человечеству». Ответный выпад Юли был молниеносным и безжалостным.

Герман в этих случаях молча страдал. Потом, когда они оказывались вдвоем с женой, с неё моментально слетала вся «фанаберия», как он это называл. Домашняя Юлька не вызывала в нем никаких других намерений кроме того, чтобы и дальше оберегать то, что от неё осталось.

Последние полгода Юлия стала замечать, что угнетенное состояние мужа, раньше быстро проходившее, как только из поля зрения исчезали внешние, необязательные люди, стало застревать в нём надолго. А весной он завел первый и пока единственный неприятный разговор:

— Мне кажется, что в нашей семье уже давно существует проблема, и называется она «Юлия Логинова».

О Юлином творческом псевдониме Гера говорил не раз, полушутя предупреждал жену об опасности раздвоения личности, сейчас он говорил совершенно серьезно:

— Если бы это был просто псевдоним, то стоило ли о нём говорить? Но ты становишься совершенно другой, когда ощущаешь себя Юлией Логиновой — у тебя меняется лицо, взгляд будто стекленеет, даже голос делается чужим.

Так оно и было, «Юлия Логинова» являлась удобным, почти идеально подогнанным под неё инструментом для общения с внешним миром: с коллегами, начальством, объектами критических статей, близкими и дальними знакомыми. У Юлии был муж, были их дети, и больше вблизи ей никто не был нужен. Все остальные оставались во внешнем круге, ограниченным «ничего личного» — словосочетанием «Юлия Логинова». Приятели менялись по мере продвижения по карьерной и социальной лестнице — стоило ли тащить за собой неудачников? — рано или поздно они начнут завидовать, потом будут лелеять фигу в кармане.

Юлия понимала: муж огорчен тем, что она не подпускает к себе ни его родных, ни его друзей, тем, что у неё нет своих друзей. Но она точно знала, как к ней относились близкие Гере люди — они считали её бездушной карьеристкой и больше никем, а тратить силы и время на их переубеждение считала нецелесообразным. Свои друзья... «От друзей спаси нас Боже» — Юлия давно убедилась, что и в этом вопросе Александр Сергеевич был прав, как почти во всех остальных вопросах. Изо всех внешних людей особняком для неё стояла Наташа Василевская, но то, что их соединяло, не называлось дружбой, здесь было что-то другое, что-то очень важное и глубокое, чему Юлия не могла подобрать определения.

Глава тридцать вторая

Последнюю попытку завести друзей она предприняла на первом курсе университета. Тогда они с однокурсниками организовали кавээновскую команду, и с первой же игры уверенно вошли в лидеры среди городских вузов. Капитаном команды был Тимка Ерофеев, главным шутником, способным выдавать молниеносные экспромты — Юрка Борисов, а Юля стала кем-то вроде координатора. Эти трое являлись ядром команды, её мозговым центром. Они часами репетировали, придумывали мизансцены, сочиняли скетчи, на сцене во время игры чувствовали себя единым организмом, им не нужно было долго что-то обсуждать, каждый с ходу включался в игру, затеянную другим. Юля, казалось, начала оттаивать после потрясения, пережитого ей в конце десятого класса, а находясь на сцене, и вовсе забывала о своих невзгодах.

Когда в начале второго курса они встретились после летних каникул, выяснилось, что Тимка очень переменился. События в Чехословакии в августе того года совершили такой переворот в его сознании, что о продолжении кавээновских игр он даже не хотел говорить.

По поводу начала учебного года ребята организовали вечеринку, однако Юля догадываясь, что Тимка вскочит на своего теперешнего конька, наговорит лишнего — а ведь «у нас везде уши», как ей объяснил отец — и сама не пошла на вечеринку, и Ерофееву посоветовала не ходить. Смущаясь, вспыхнув лицом, сказала ему тогда:

— Тим, ты слишком откровенно разговариваешь с ребятами о чехословацких событиях, а тема-то небезопасная. Один неглупый человек дал мне однажды совет «не распускать язык», и я ему следую. Помнишь, в сталинские времена был такой плакат: работница в платочке прижимает палец к губам, а внизу большими буквами написано: «Не болтай!». Понятное дело, заказчики плаката имели в виду: «Болтун — находка для шпиона», а получилось, по-моему, совсем другое: женщина предупреждает своих близких о том, что вокруг много стукачей, мол, не хотите неприятностей — помалкивайте.

Тимка обвинил её в конформизме, на вечеринку все-таки отправился, наболтал там всякой всячины, и Юрка ему вовсю поддакивал. Еще Ерофеев громогласно заявил, что Юлька Астахова оказалась не тем человеком, каким он себе её представлял. Результаты Тимкиных и Юркиных выступлений не заставили себя ждать: их исключили из университета, из комсомола, и тут же загребли в армию. «Твои приятели ещё легко отделались», — заметил тогда Юлин отец.

Юле пришлось пережить неприятный разговор с деканом. Он, всё яростней багровея шеей, — видимо по ней изрядно настучали в «нужном месте» — сдавленно рычал, что не станет её покрывать, если она и впредь будет общаться с политически неблагонадежными ребятами. Юля недоумевала, с какой стати декану пришлось её «покрывать» — она-то «язык не распускала». Позже она узнала: Ерофеев выболтал то, что она говорила о стукачах.

Она заметила, что однокурсники начали её сторониться, замолкали при её приближении. Вскоре выяснилась причина этой перемены: кто-то пустил слух, что она, будучи «наушницей» декана, донесла, что Тимка зациклился на чехословацкой теме, тот «стукнул» куда надо, и на квартире, где студенты устраивали вечеринку, установили прослушку. В качестве доказательства приводились перековерканные Тимкины слова, что она не тот человек, за которого себя выдает. Этой неточной цитаты не хватило бы для обвинений в «стукачестве», но кто-то раскопал её школьную историю. «Представляете: ей чем-то не угодила классная руководительница, и Юленька стерла училку в порошок! Разве под силу такое обычной школьнице? Вероятно, через своих родителей она как-то связана со спецслужбами», — шептались на курсе. Юля не сочла нужным оправдываться, но друзей с тех пор решила больше никогда не заводить. «Тем лучше, — утешала себя она, — Одни придурки болтают, что ни попадя, другие с остервенением «стучат», потом все вместе ищут виноватых. Тоже мне, студенческое братство! Было бы что терять».

С началом перестройки были рассекречены некоторые архивы, и Юлия, воспользовавшись своими связями, сумела выяснить, что «стукачом» в их группе был Виктор Стоцкий, общительный, компанейский, но не большого ума парень. Он-то и доложил своим кураторам об антисоветских настроениях студентов, он и стрелки на неё перевел. Ох, и поплясала тогда Юлия Логинова в своей разоблачительной статье на политическом трупе товарища Стоцкого, партийного функционера среднего звена!