Лысая (СИ)

— Я просто забочусь о тебе, ясно?! — на глазах мамы выступили слёзы, что, конечно, было выше Пашкиных сил. Лысая даже отступила назад.

— Мам…

— Ты понимаешь, как я волновалась, когда мне позвонили и сказали, что тебя избили, и ты в больнице?! Господи, Паша! Да мы с папой, наверное, за ночь вместе поседели! Как после этого ты можешь говорить, что мы не скучаем по тебе?! Как тебе вообще в голову могло прийти, что я тебя не слушаю?! Я хочу, — она глубоко вдохнула, — чтобы ты полностью вылечилась. Чтобы пролежала столько, сколько врачи скажут. Чтобы училась, и чтобы у тебя было много друзей и счастливая жизнь. Я очень, — она понизила голос, — очень люблю тебя, Пашенька…

Сорвавшись с места, Пашка двинулась вперёд, обогнула мать, выйдя из комнаты, молча перешагнула через Ладана и направилась к выходу.

— Ты куда?

Пашка накинула на плечи куртку.

— Больше вы меня здесь не увидите, — сказала она негромко, и захлопнула за собой дверь.

На улице наступал морозный январский вечер.

Пашка брела вперёд — и сама не знала, куда. Без денег, без телефона, без музыки в ушах, и без места, где можно переночевать. В больницу идти было тошно, домой — невыносимо. Ночевать на улице не хотелось тем более. Поэтому она направилась домой к единственной подруге, что у неё осталась, к Лизе Савичевой. Впрочем, там её ждало неожиданное известие: Лизу положили в больницу.

Приветливая мать, всегда очень дружелюбная по отношению к Пашке, пригласила её на чашку чая, и за столом рассказала, что их знакомый — хороший акушер, который согласился принять роды.

— Вам не страшно? — спросила Пашка негромко, отхлёбывая несладкий горячий чай. — Ей ведь всего семнадцать…

Мама Лизы с ответом не медлила:

— Конечно, страшно. А как ты хотела? Я в церковь каждый день хожу, свечки за Лизу ставлю. Может, и ты тоже сходишь? Поставь, а, если тебе не сложно?

— Х-хорошо… — неуверенно согласилась Пашка, машинально подумав, что ни ногой к церкви не приблизится. Но женщина напротив неё проглотила эту неправду, и улыбнулась.

— Выглядишь ты, Паша, странно, но человек ты, я чувствую, хороший.

— Почему?

— А потому что по внешности человека судить грешно, — мудро рассудила мама Лизы. — Бывает, красив человек, статен и собой хорош — а на деле безбожник. А бывает, и наоборот…

«Ну спасибо».

Как ни крути, Пашке было стыдно перед Лизиными родителями, потому что большинство вредных привычек Лизок нахватала именно от неё, и именно благодаря ей легко влилась в компанию Кира (хоть она и была с ним знакома дольше, чем Лысая). Ещё и тот давний случай, когда Пашка пообещала Лизиной бабушке заботиться о внучке, и в этот же вечер своё обещание благополучно нарушила, не выходил у неё из головы. Но перед Маргаритой Семёновной извиняться было уже поздно, а родители Лизки Пашку просто не поняли бы, если бы она попыталась просить прощения.

Пашка невесело шагала по не слишком людному парку, освещённому рыжими фонарями, и думала о том, что некоторые извинения — это очень глупая вещь. Потому что бывает так, что ты будто бы просишь прощения даже не у человека, а у самого себя. Но при этом важно, чтобы и человек, с которым что-то произошло, тоже присутствовал, а иначе выйдет неискренне. А человек может и вовсе не понять, за что ты перед ним извиняешься.

Так было с Пашей, брата которого Кир случайно убил. И только Лысая знала правду. Так получилось с Лизой, которую Кир по пьяни изнасиловал, а потом вышло так, что она от него забеременела — здесь тоже только Лысая знала всю правду. И за всё, что она знала, но в чём не приняла участия, ей хотелось извиниться, но было слишком глупо, и нелепо извиняться перед теми, кто ничего не знал. Слишком много свалилось Пашке на плечи «правды», которая только ей одной была известна — и поделиться было не с кем. Выкладывать такое Марье было бы нелепо, а Истомину бесполезно. Да и зачем вообще кому-то это рассказывать? Стоит утаить все эти тайны внутри черепа вместе с проклятыми птицами, мухами и кошками, запереть там на крепкий замок, а ключ выбросить куда подальше…

— Сегодня сидим вот, сердце в железе, — шептала она, придавая стиху собственный песенный ритм, — день ещё, выгонишь, может быть, изругав, в мутной передней долго не влезет…

Каждая строка, как ступенькой, сопровождалась паром изо рта. Её слушал только мороз.

— …Всё равно любовь моя тяжкая гиря, ведь висит на тебе, куда ни бежала б, дай хоть в последнем крике выреветь горечь обиженных жалоб…

«Любовь… гиря…»

Всё-таки старик знал, о чём говорил. Если какая-то любовь человека и окрыляет, то другому человеку она падает на шею тяжёлой гирей, снимать которую непозволительно, а носить — невыносимо приятно, потому что тяжесть эта и приятна, и невыносима одновременно.

Как-то сама собой, Лысая оказалась на пороге злополучной церквушки — единственной в городе! Взвыла от досады на то, что всё вокруг будто бы толкало её в лопатки, говоря пойти в дом к человеку, в которого Пашка не верила.

Единственная причина, по которой Лысая решилась зайти внутрь — она промёрзла.

Внутри пахло свечами и воском, было светло, тепло и пустынно. Купив у флегматичной ко всему продавщицы на последние рубли свечку, Пашка, сама недовольная тем, что делает, подошла к первой попавшейся стойки со свечками. Недовольно, исподлобья, взглянула на икону. Переступила с ноги на ногу, огляделась по сторонам, убедившись, что никто не услышит.

— Слушай, короче, сюда… — произнесла она на выдохе. — Мне без разницы, кто ты и есть ли ты, я тебе молиться не собираюсь.

На мгновение она подумала, что слишком уж сильное от её слов под сводами церкви разносится эхо, но останавливаться было поздно. Лысая зажгла огонёк на своей свече от другой, установила её в некрепкое гнездо, и продолжила:

— Но так вышло, что я натворила много дерьма, и… Я хочу извиниться, ясно? Не перед тобой, дурень ты косматый, и не перед кем-то ещё. Я не знаю, перед кем. Мне просто тошно ходить с этой грудой херни на плечах. Тебе вряд ли там до меня есть дело, если вообще есть до кого-то, так что я представлюсь. Меня звать Паша Романова, учусь в одиннадцатом классе. Мне семнадцать. И из-за меня произошло много плохого. И вышло так, что извиняться перед людьми смысла не имеет — они не поймут. Так что я прошу прощения у тебя, невидимый чувак, за то, что существую, и за то, что такая уж я есть.

Пашка на мгновение замолчала, а затем быстро поправилась, понизив голос:

— И вообще я не за себя пришла просить. У меня подруга скоро рожает. И хрен знает, как всё пройдёт. Я знаю, тебе на людей-то вообще плевать, что уж до случайно появившегося на вписке ребёнка… Но пожалуйста. Если ты вообще хоть где-нибудь есть. Может быть, сделаешь так, чтобы с Лизой Савичевой всё было хорошо? Ты извини, из меня верующий, как из пингвина русалка… Я не умею молиться правильно, и ни одной молитвы полностью не знаю. Но если к тебе просто так нельзя обратиться и попросить, а нужно каким-то особым языком… То зачем я вообще сюда пришла, фигов ты бюрократ?

Пашка вздохнула, подумав, что если бы она висела на месте этой иконы — она бы не поленилась ожить и послать говорящего куда подальше. Потёрла переносицу двумя пальцами и сложила ладони.

— Аминь, ёпта.

Выходя из церкви, она чувствовала на себе прожигающий и пронзительный взгляд — но это была всего лишь продавщица свечей, услышавшая последние её слова.

====== 16. Убежище ======

1.

Примерно в десять часов вечера продрогшая до костей Пашка оказалась вблизи Полтинника.

Идти домой она по-прежнему отказывалась, возвращаться на больничную койку тем более. Да и больница не гостиница и, наверное, была уже закрыта, так что просто попроситься туда вряд ли получилось бы. Проситься на ночь к родителям Лизки было бы мучительно, так что в голову вернулся один-единственный вариант — пойти к Истомину.

Пашка вспомнила, что он лежит в больнице, только когда оказалась близ его дома, и почувствовала, как сокрушительно падает вниз последняя надежда на нормальный ночлег. Стоя перед домом, она рассеянно думала, что ей делать, скользила взглядом по окнам, нашла примерно, где располагались окна Истомина.