Мать ветров (СИ)

— Ты помнишь проповедь святого Камило о любви? «Вам говорили: да убоится любящая жена мужа своего, да покорится ему. Я говорю вам: там, где любовь, нет места страху». Я не боюсь его, папа.

Тяжелый серый бражник с третьей попытки устроился на розовом венчике ночной красавицы. Черная грациозная бабочка, легкий белый шарик мельты... Лишь неделю назад, а кажется, будто осталось в прошлой жизни. Той жизни в счастливом неведении, в которой она не знала о зверских надругательствах отца над матерью, о том, что родная мать, носившая ее и Карлоса под сердцем долгих девять месяцев, бросила в реку их обоих, о том, что родная мать убила ее брата.

Бражник утолил свой голод и покинул цветок, оставил его таким же прекрасным, нежным, розовым. А если бы пять, десять бражников набросились на него? Что осталось бы от ночной красавицы, порванные в клочья лепестки и в насмешку над растоптанной жизнью — утонченный сладкий аромат?

С улицы доносились шумные голоса матросов «Гринстар», возвращавшихся со стройки. Как по команде они затихли у ворот, то ли из уважения к памяти казненного, то ли из суеверного страха перед деревом, с которого накануне сняли изуродованный труп. Когда мужчины проходили мимо Кончиты, одни опускали головы, другие неловко улыбались ей. Коротко кивнули Шеннон и Дик, молча посмотрел в глаза Милош.

Броситься бы ему на шею, довериться огромным рукам, утонуть в медовой ласковой глубине. Но при матросах и на виду у вероятных соглядатаев — нельзя. Придется дождаться ночи.

Черна ночь над Сорро, черными лапами чудовищ шевелятся огромные резные листья монстер за окном девичьей спаленки. Черны распущенные косы Кончиты, темны ее бездонные глаза, сухи ее высокие скулы, ее приоткрытые губы. Черным-черно вокруг, и лишь тусклый огонек масляной лампы дрожит в объятиях ветра, и черные тревожные тени скользят по стенам.

— Милош, — горячий шепот сухим западным ветром опалил его лицо. — Поцелуй меня.

Горек первый поцелуй со вкусом непролитых слез, сладок первый поцелуй с любимой, и не так он хотел подарить ей первые жадные прикосновения, но разве это важно? Он нужен ей, она — ему, и однажды они уже подождали до завтра. У счастливцев есть это завтра, у подпольщика и полукровки, дочери истерзанного народа, есть только миг.

— Ahora, paloma**?

— Ahora, amado***.

Шнуровка повседневного платья корнильонок оказалась сложнее завязок на сарафане Инги, но Милош на каравелле привык справляться с куда более мудреными узлами. Мягкое девичье тело буквально задеревенело в его руках, в уголках плотно сжатых губ притаился ужас. Нет, не перед ним, перед чем-то куда более пугающим, чем первая близость с мужчиной.

За прошедшую неделю его бланкийский стал богаче, но Милошу все равно не хватило бы слов, чтобы расспросить и успокоить свою голубку. Оставался лишь язык прикосновений, язык нежности и доверия. Он легко подхватил крепкую, но рядом с ним все равно легкую девушку и бережно опустил ее на постель.

— Смотри на меня, — попросила Кончита и для верности обхватила руками голову Милоша, тут же немного успокаиваясь от прикосновения к его шелковистым локонам. Она цеплялась за его медовый добрый взгляд, ей важнее воздуха была сейчас уверенность в том, что она — это она, а не порабощенная против воли Иолотли, и что он — это он, ее великан, совсем недавно бывший незнакомым чужестранцем и уже такой родной, а не... Не тот, кто являлся... Кто стал... Нет, ее отец — здесь, через две комнаты, должно быть, читает перед сном или курит сигару.

Но вскоре взгляд неизбежно потерялся во мраке, когда Милош начал покрывать обжигающими поцелуями ее грудь, когда прижался чуть колючей щекой к ее животу. Кончита таяла от этих волшебных прикосновений, она купалась в этих щедрых ласках будто в теплых водах лимана неподалеку от Сорро. Но в сознание неумолимо вползал скользкий липкий ужас. Господи, да сколько же их побывало там, когда она и ее живой братишка безмятежно нежились в уюте материнского чрева?!

— Кончита. Кончита! — громкий шепот и крепкая хватка на плечах вытащили ее из зловонной трясины.

— Прости, amado, — вымученно улыбнулась роха и благодарно, теперь уже сама поцеловала своего великана в губы. А тот, когда разорвал поцелуй, сосредоточенно посмотрел на нее, мягко сжал ее запястье и попросил с лукавой улыбкой:

— Пожалуйста.

Таинственное, тяжелое, твердое легло в ее руку, а широкая ладонь Милоша легла сверху, подсказывая, направляя. Дурочка она. В любви нет места страху, и рядом не кто-то, а он, ее Милош, и его медовые глаза вдруг заволокло туманом, и тихий стон слетел с его губ... Ох, да ему же нравится, когда она — так!

— Ahora, paloma, — не спросил, сказал он и уверенно обнял Кончиту, устраиваясь у нее между ног.

А потом пришел тот миг, когда печать на ее устах не вскрылась. Зато сломалась другая печать — на ее сердце.

Рано утром Милош выпил травяной отвар, который временно вызвал у него лихорадку, и под предлогом болезни попросил у Роя разрешения не идти на стройку. Первый помощник мгновенно дал свое согласие. Все-таки великан был у начальства на хорошем счету. Ни разу за год не клянчил для себя поблажек, легко брался за тяжелую работу, а после высадки на Драконовы земли Рой отчасти чувствовал себя ему обязанным.

Почти сразу после восхитительной и одновременно мучительной близости и он, и Кончита уснули мертвым сном, тесно сплетаясь в неразрывном объятии. А, проснувшись, оба почувствовали настоятельную потребность в неторопливой беседе. С учетом частичных проблем с языком времени им требовалось явно больше одного-двух часов. Поэтому Милош без зазрения совести прикинулся хворым и, как только товарищи покинули гостиницу, он сообразил завтрак на двоих — заодно решив похвастаться перед любимой саорийскими лепешками — и вернулся в комнатку Кончиты. К счастью, девушка предупредила его, что на кухне от сеньора Ортеги, сеньоры Изабеллы и Каролины можно не прятаться.

Видно, последние страхи развеялись с восходом солнца, и влюбленные нахально устроились на кровати в свитом из одеяла и накидки гнездышке. Кончита, немного помятая, ленивая, с растрепанными и спутавшимися черными косами, казалась не пылкой корнильонкой и не загадочной рохой, а уютной взъерошенной голубкой.

— Чей ты? — спросила вдруг Кончита, когда со зверским аппетитом расправилась с последним кусочком наана. Милош удивленно поднял брови. Девушка объяснила на словах и знаками: — Не свой собственный, не мой, а... больше. Чей? Ты знаешь беды рохос, ты хотел помочь... — тут она запнулась на миг, — Хуану. Ты помогал, дома. Чей ты?

Милош, как умел и насколько имел право, раскрыл Кончите суть Фёна.

— Фёны как наши герильерос?

— Герильерос? А... Guerra… Да?

— Guerra — большая и, — тут девушка взмахнула руками, и Милош в совершенном обалдении наблюдал объяснение с помощью жестов принципов позиционной войны. — А guerilla — маленькая и как у вас. Герильерос — люди.

— В Бланкатьерре есть герильерос? — в свою очередь логически предположил фён.

— Были, — покачала головой Кончита. — Сейчас мало. Почти нет.

— А что есть? Ты чья?

— Есть Hermanos. Я — с ними. Решила прошлой ночью, — на грани слышимости, очень доверительно ответила роха. — Корнильонцы верят в единого Бога, ты знаешь. Слово о едином Боге сказал святой Аурелиано. Золотая вера.

Да уж. Если святой и впрямь был святым, должно быть, его весьма огорчило бы то, что значение его имени использовали для оправдания роскоши храмов и богатства священников.

— Потом был святой Франциск. Был нищий и учил, что золото не в монетах, золото — в сердце.**** Потом был святой Камило. Был герильеро и учил, что грех — бедность, — Кончита вновь на пальцах разъяснила двусмысленную формулировку, мол, бедность приводит к греху, люди грешат, потому что бедны. Осеклась на миг, будто задумавшись о чем-то своем, тряхнула взъерошенными косами и продолжила: — Нет бедности — нет греха. Царство Бога на земле.*****