Анамнез декадентствующего пессимиста

Однажды он сказал мне: «Не важно сколько мужчин было в моей жизни, важно сколько жизни было в моих мужчинах». Я люблю этого человека. Точно. (Лед, как и должно быть, – холодный, розы, как и прежде, – красные.) И любовь меня куда-то уносит. Но вытащить себя из этого мощного потока невозможно. Ни единого шанса. Кто знает, вдруг несет меня в совершенно особый, неизведанный мир. А может, это – опасное место. И там уже притаилось нечто (некто?), и оно глубоко, смертельно ранит меня. Наверное, я потеряю все, что имею. Но пути назад уже нет. Остается лишь одно – довериться потоку. Пусть даже такой человек – "Я", сгорит в нем дотла, навсегда исчезнет, пусть.

Это наверняка потому, что ты ни от кого ничего не ждёшь, – сказала она. – Я не такая, как ты. Другая. Но ты мне нравишься. Очень. Откуда музыка и магия? К кому – удивительная нежность? Неожиданно, с почти детской беспричинной обидой, с щекочущими нос слезами, остро завидуя неведомой адресатке…

Это становилось опасным. Она угрожающе близко подбиралась к состоянию, когда мужчина опять заполняет весь ее мир. Ей не хотелось этого. Это должна быть дружба. Отнюдь не любовь. Сейчас она впервые, думая о нем, использовала это слово. Она не хотела никакой любви. Любовь включает в себя страдание. И оно неизбежно, хотя бы при расставаниях. А они расстаются каждый день. Дружба – нет. Любовь может быть неразделенной. Дружба – никогда. Любовь преисполнена гордыни, эгоизма, алчности, неблагодарности. Она не признает заслуг и не раздает дипломов. Кроме того, дружба исключительно редко бывает концом любви. И это не должна быть любовь! Самое большее – асимптотическая связь. Она должна непрестанно приближать их друг к другу, но так и не наградить прикосновением.

Я, конечно, все еще люблю его, – говорю я вслух, чтобы слова попали в самые мои зрачки. Впрочем, почему бы и нет, почему бы моим чувствам не быть такими же запутанными и противоречивыми, как и сам он? Не являются ли чувства, испытываемые к человеку, пусть субъективным, но отражением этого человека? Все, что в жизни случается с человеком, неизбежно похоже на него самого.

Чудеса меланхолии окружают его. Вялый и нелепый, как всё вокруг. Лучшие из мужчин всегда готовы к смерти. Эта готовность чувствуется сразу же… и притягивает неумолимо. В ней нет никакой обречённости или истерики, наоборот – движения и взгляд такого человека спокойны и просты. И всё остальное неважно – ни внешность, ни возраст, ни образование. С таким как он прожить одну жизнь – всё равно что с другими – сотню. Обретённый случайно. Сокровище ростовщика. И нет в тебе ни одного изъяна. Чудо лекарство согласье подарок доверье. Очарованный, чудесный, погибельный, несказанный…

Например, то, что для неё очень важна моя непреходящая сущность и ей совершенно безразлично, что со мной может случиться в жизни. Ты, отгадывающая всё на свете… В общем, я дал понять ей очень запутанной фразой, что она мне нравится. Знакомясь с девушкой, я всегда отгадывал будет она меня любить или нет. Слишком многое не говорится, а отгадывается.

В последние несколько месяцев она была главным в его жизни. Все это время стоило произойти чему-нибудь существенному, и ему сразу же хотелось немедля поведать ей об этом. Это желание вкралось в его жизнь тихо и незаметно и овладело им. Оно изменяло его, вызывало совершенно новые чувства. Вот, к примеру, всякий раз, когда он по утрам включал компьютер, у него возникало ощущение, будто в животе порхает бабочка. То появлялась настолько необоримая жажда переживаний, что он мог среди ночи вылезти из теплой постели и рыться в подвале в старых картонках, разыскивая сборники стихов Ясножевской.

И вот в один из самых меланхолических моментов застолья, когда подают печенье… Случилась, наконец, радостная неожиданность и даже до известной степени сюрприз. Событие, неизгладимо повлиявшее на него.

А самое главное: мне позавчера приснился (ну, почти приснился: это было на грани сна и ужасной духоты) новый странный цикл. Я вчера даже написал какие-то невозможные для меня три строфы. Возможно, что это была какая-то тёмная ловушка для полуспящих. А теперь она схлопнулась, скрутилась в точку, исчезла в стене.

Иногда в ОНО, конечно, бывало и недурно – ночные посиделки с бутылочкой и кучей народу или, там, болтливые дневные залегания на диван, когда – музыка, вино, а на уровне улыбчивых глаз – еще чьи-то улыбчивые глаза, и везде пролита лень… Оцепенелая очарованность, с которой мы иногда наблюдаем пылинку, кружащуюся в солнечном луче, – и где-то тикают часы, стоит жара, и сила воли на нуле. Интересно думать на минимуме – когда ничего нет, ни книг необходимых, ни сил, ни интернета, чтобы можно было взять справку. Иногда ОНО было огромным аквариумом и по нему плавали разноцветные певчие рыбки, как благовоспитанные девушки нежно томились водоросли, по стеклу била лапа огромного кота. А девочка ехала в трамвае. Неделя валяния пластом на койке в ОНО привела к частичному озверению: холодный пот, разбившаяся (во сне, фрейдизм) белая чашка с рыбками, боль в самых неприличных местах, температура 38 и 5, люди, пачкающие воздух, попса, обогреватель, забирающий кислород, бардак, духота, жоп-па-па… Сам: молчит-с. На то, чтобы напрячь определенную группу мышц и встать, сил не было, но оставаться в ОНО оказывалось еще невозможнее. Р-р-р-р-раздражало: стол, стул (сломанный), зеркало, шторы, голоса, звуки.

О, черт, кому какое дело, когда я сам был таким студентиком, то спал до трех пополудни и установил новый рекорд университета по пропуску занятий за один семестр, и мне до сих пор не дают покоя сны об этом, где я в конце концов забываю, что это были за занятия и кто преподаватели, а вместо этого шатаюсь отрешенно, будто турист какой.

Жизнь была настолько мягкой и ни к чему не обязывающей, что можно было тратить киловатты ментальных усилий на абсолютно не окупающиеся мёртвые петли ума. Стаpаниями и игpой ума человек создаёт изысканнейшие пpодукты, котоpые кpоме него не интеpесны более никому. Голова казалась лёгкой, опустевшей, как бы чужой на плечах коробкой, и мысли эти приходили как будто извне и в том порядке, как им самим было желательно.

Он так опустошён, что не знает, ни что говорить, ни кому говорить. Ответвление в глушь, где, вибрируя, зреет бальзам и очнуться нельзя. Говори, что ты видишь. – Я вижу… Мне надоело, – она говорит, – быть колесом во праxе, заложницей лотереи. Случай меня поджимает и, забегая вперёд, держит – на неподвижной оси. Над проектом колдую – что же делать ещё под домашним арестом? Осторожней, там толпы народу, даже если ты застрахована в фазе сна… Настоящая буря. И куча растений, которым я не знаю названия… Может, я зацепилась за какие-то грабли в своем неуклюжем наряде, может, я запустила компьютер не с правой, так с левой руки? Может быть, переставила книги не так, как угодно природе? Отраженная башня раздвоилась в пруду, как развязанные шнурки. Только вот моя запись в тетради: гневно множились безделушки, но образовался завал, защитивший меня. И она принимала его за одну из небесных отдушин. На три дня заблудилась в подвалах: пила и писала скрижаль. И казалось ей (страшной, нелепой, ревнивой, сошедшей с катушек) абордажи миражей, мираж абордажей роил обесточенный дирижабль.

Такие девушки умеют держать паузу, слушать паузу и вообще не спешить никуда. С ними не обязательно поддерживать разговор, можно просто смотреть друг на друга, словно играя в простую игру: ну, какая ты? ты красивая, да? и смотришь на меня? а зачем? И она тебе отвечает на все эти вопросы, ничего не говоря.

«Странно» – сказала она и протянула руку. – «До свидания, не забывай меня», – сказала рука. – «Спасибо Вам». – «За что?» – «Не знаю», – она взяла мою руку в ладонь, пожала, но не отпустила. – «Ни за что. Просто ты сам по себе мне дорог» – говорила её рука. Потом ещё что-то добавила, но я не понял.

И сразу я почувствовал в ней существо близкое, уже знакомое, точно это лицо, эти приветливые, умные глаза я видел уже когда-то в детстве, в фотоальбоме.