Мать ветров (СИ)

— Стыдно признаться, но мне аж поплохело, когда мы первую животину-то выбирали, — поделился с друзьями нерей. — Я ж ведь почему за дядькой моим к повстанцам не ушел, а на «Гринстар» подался? Страшно было. Вот не вру, дело их доброе, помогал, как мог. А, видать, смелости-то не хватило. И так я злился на свою эту трусость поганую! Досадовал, мол, за что ж человеку это наказание дано — бояться? А нынче на коров поглядел... Они не боятся. А мы с ними...

— Очень верное наблюдение, юноша, это я тебе ответственно как врач заявляю, — мягко улыбнулся Джон, склонил на бок совиную голову и ласково сжал плечо матроса. — Как бы нам ни тошно порой было от наших страхов, но, как ни парадоксально, они нам необходимы. Скольких пациентов я потерял, вы бы знали! И лишь потому, что они недостаточно боялись за свою жизнь и обращались ко мне за помощью уже тогда, когда я бессилен был чем-либо помочь. Вспоминаю я, молодые люди, семью горе-горожан, что покинула Альбен и поселилась в вольной деревне в трех днях от столицы. И подались эти бедолаги в грибники. Походили по лесу, подсобрали кое-каких грибов... Как рвать их начало, так и не усом не повели. Ну мало ли, показалось им, может, с непривычки еда не пошла. Я же гостил в том поселении у своего приятеля-знахаря. Позже позвали нас обоих, а мы что? По симптомам сразу определили бледную поганку. А они: да хорошие грибочки были, белые, чистенькие, без единого червячка... То-то и оно, червяки эту дрянь есть бы не стали.

— Еще бы уметь, когда надо, страхи свои подальше упихать, чтоб не вылазили, — скривился Шеннон, но все-таки благодарно кивнул врачу. Взъерошил пятерней рыжие, еще не высохшие толком вихры и толкнул Милоша: — А с тобой-то чего там приключилось?

Фён, который до того сосредоточенно наблюдал за товарищами, что разделывали добычу, повернулся к друзьям, но глаз поднять не смел. Его до сих не оставляло дикое желание запустить руку себе в глотку, в самую сердцевину и выдрать с корнем и кровью то омерзительное чувство. Но поведение других матросов, как и воспоминание о давешних издевательствах, навели его на кое-какие мысли. Молодой лекарь коротко описал свое состояние там, в воде, и махнул рукой на остальных добытчиков:

— Смотрите. То один норовит пнуть мертвую тушу, то другой. Смеются над оставшимися в бухте коровами. А вчера, помните? Радовались ведь тому, как по кускам еще живую скотину резали. И ведь не злые ребята, я прежде за ними подобного не замечал. Да и за собой не замечал... до сегодняшнего дня. Почему? — Милош, наконец, вскинул на друзей несчастные глаза и отчаянно повторил: — Почему беспомощность и доверие порождают желание ударить, унизить, а не защитить?

— Почему на Шинни лимерийцы устроили резню, хотя мы почти им не сопротивлялись? — глухо и очень тихо подхватил Шеннон. — Джон, Вы знаете?

— Наслышан, — мрачно ответил судовой врач. — Но ты расскажи в двух словах, если можешь.

— Нереев... буквально потрошили. Девчонок и матерей наших насильничали, а потом разрезали, искали, есть ли жабры у них внутрях. Мальчишек тоже порой насильничали. Сначала отрезали члены, потом орали, мол, они теперь как девчонки, и драли. С деда моего дядьки... с него кожу содрали. Живьем. Дядька за него мстить шел, когда к повстанцам подался. А я... я боялся, что и меня освежуют как вон сейчас Дик с коровы шкуру снимает...

— Отойдем-ка подальше, — не терпящим возражений тоном заявил Милош. Легко подтолкнул в спину поднявшегося на ноги рыжего. Следом за ними отправился и О’Рейли.

Уже за скалой, устроившись на слабо нагретом редкими солнечными лучами выступе, саориец сгреб в охапку спокойного и твердого, будто камень, нерея. Да, во время захвата острова Шеннона еще не было на свете, но все-таки... все-таки Милош решил поделиться кусочком совсем другой истории. О другой бойне, но о том же самом народе.

— Со слов очевидца войны в Иггдрисе я знаю, что во время нападения на домик рыбака, у которого в помощниках были два нерея, над ними тоже измывались. Загнали будто диких зверей в круг и швыряли их друг к другу мечами. Правда, справедливости ради добавлю, что дочку хозяев, иггдрисийку, сожгли заживо. Выходит, дело не в нереях, а в чем-то еще... В безответности жертвы? Или в безнаказанности палача?

— А ведь я категорически не желал верить нашим священникам, которые на проповедях говорят, что без присмотра Великого Ока и без данных нам свыше заповедей человек есть скот, жестокий и бездушный. Неужто они правы? — горько усмехнулся судовой врач.

— Именно поэтому ваши священники смотрели сквозь пальцы на резню на Шинни? — с вызовом поинтересовался фён.

О’Рейли нахмурился, соображая, что же ответить дерзкому младшему товарищу, но в этот миг со стороны бухты послышался торопливый топот ног, и вскоре перед друзьями нарисовался Дик.

— Вон вы куда запропастились! Все, парни, передохнули — и ай-да нам помогать. Милош, без тебя мы с этими громадинами не управимся.

Под наконец-то ясным, безоблачным, веселым небом и работа спорилась легко и ладно. Маленькому лимерийцу нечего было делать при непосредственной установке мачты. Он уже помог привязать дерево к вант-путенсам для страховки на тот случай, если его качнет при подъеме, и устроился на полуюте вместе с Джоном О’Рейли и деловитой Баськой, которой непременно надо было все, в чем участвовал ее хозяин. Сам же Милош вместе с Шенноном стоял возле фок-мачты, готовый по команде первого помощника потянуть за топенант, а другие два матроса с той же целью топтались в нескольких шагах от Дика возле бизань-мачты. Рой еще раз пробежал от носа до кормы, проверяя надежность узлов и собранность подчиненных, а после остановился рядом с капитаном и по его кивку начал руководить установкой рангоута.

А Дику недисциплинированно было не до родного судна. Смутные тревожные ощущения, которые, как он теперь сообразил, мучили и пугали его еще до шторма, стали ясными и яркими, будто пронзительно голубое небо над головой. Он зачарованно смотрел на точные, безукоризненные движения сильных смуглых рук саорийца, на его бесстрастное сосредоточенное лицо и, кажется, даже с такого расстояния замечал, как скатываются капельки пота по мощной шее великана, по его груди, покрытой черными курчавыми волосками. Он помнил, как эти руки спасли его от неминучей гибели во время шторма. Как поддерживали, когда его рвало после проклятой настойки. Как эти руки расшвыряли матросов и добили измученную корову одним нечеловеческим ударом, и он сам, позабыв и о смешном росте своем, и о не слишком-то большом опыте в драках, влез в потасовку вместе с другом.

И пропал. Пропал окончательно и бесповоротно. Стыдно, неправильно, грешно. Но самому-то себе — к чему врать? Прозрачные капельки, наверняка соленые, сбегали по каменному животу Милоша и дальше, вдоль тонкой черной дорожки, которая уходила за пояс штанов...

Пятка мачты подползла точнехонько к пяртнерсу и легко ушла в предназначенное для нее отверстие. Дик спрятал пылающее лицо в полосатой шерстке Баськи. А вдруг... вдруг случится чудо, и Милош не оттолкнет его? И тогда эти красивые смуглые руки, расчерченные голубыми венами, крепко-крепко обхватят маленького лимерийца, и огромный страшный член так же легко войдет в предназначенное для него тело. Может быть, даже порвет, но Дику почему-то бездумно было на это плевать.

В последний вечер перед отплытием Милош выпросил у Роя пару свободных часов и ушел в одиночестве бродить по побережью. Даже Баську оставил под боком у врача, который со свойственной ему скрупулезностью проверял и перепроверял весь собранный на острове материал: растения, насекомых, раковины, кости, камни, заметки и зарисовки.

Великан, как и положено настоящему фёну, умел двигаться почти бесшумно, а потому его шаги не нарушали чарующего безмолвия этого мягкого, приветливого, расцвеченного только самыми чистыми красками вечера. Синий, розовый, золотой, зеленый, серый. Милош на миг от всей души позавидовал менестрелю Эрвину. Потому что, будь юноша поэтом или хотя бы недурным прозаиком, он бы в точности описал и зеркальную гладь обманчиво смирного моря, и нежный закат, и темные недвижные тени трав и камней, а после передал бы свои записи Али, и братишка непременно запечатлел бы это простое и величественное волшебство.