Анамнез декадентствующего пессимиста

Погудим не на трубе, на самих себе, на самих себя смотря, даже несмотря на малоприятный вид кляуз и обид, в середине сентября прогудим зазря. Опять эта проклятая раздвоенность – делаешь одно, думаешь о другом. Вот ты говоришь – читаю книгу и вдруг бросаю её и без движения лежу подряд несколько часов…

«Да, не дури!» – отрывал он коротенькие мысли от быстро вертевшегося клубка. Чёрт возьми, – растерянно и нерешительно пробормотал он. "Но что же делать теперь? – спросил он себя. "Так вот как" – снова проговорил он мрачно. Прошёлся несколько раз по комнате, и, когда сел на прежнее место – лицо у него было чужое, суровое и несколько надменное. С этим надо покончить, так или иначе… И продолжительное озлобление делает их отчаяние… Немного злой и насмешливый, с несколько издевательской интонацией, горько усмехнувшись: смеясь над людьми, кого ты радуешь? Истерический дребезжащий смех, рвущий нервы человека, не нуждающегося в сочувствии.

Сердито раздевался и кидал одежду, вздыхал осатанело. Сердито взглянул на часы и довольно свирепо сплюнул, с ядовитым весельем. И ты пытаешься желток взбивать рассерженною ложкой. Он побелел, он изнемог. И, всё-таки, ещё немножко. Не достаточно быть счастливым самому, нужно, чтоб другие не были. – Не нервничайте, больной. По-моему, ты должен быть добрей. Все мы в сущности своей добры.

Ему не хватает органического чутья. Он от него отворачивается, он его боится, он делает свою жизнь все более и более остервенелой. Он рвется к смерти резкими рывками той самой материи, которой ему всё мало… Самый хитрый, самый жестокий тот, кто выигрывает в эту игру; в конечном счёте получает на руки только большее оружие, чтобы больше убивать других, себя.

"Ничто из того, что со мной случается, ко мне не относится, это не мое", – говорит наше "Я", когда убеждает себя, что само оно не отсюда, что ошиблось миром и что альтернативой безучастности может быть только ложь. Настолько велико его ослепление, что он и представить себе не может, что можно выбрать путь каких-то иных заблуждений, кроме того, который выбрал он. Не имея даже передышки, необходимой для самоиронии, которую неизбежно вызвал бы взгляд, брошенный на свою судьбу, он тем самым лишается всякой возможности влиять на самого себя. И от этого делается особенно опасным для других. Пусть это будет понято как можно глубже: только больные люди разрушительны. Не в силах наказать других за свои ошибки.

По крайней мере, вы знаете, чего хотите. А это почти одно и то же. Одностороннее блаженство… Я знаю также, что, по оценке философа, это суждение стоит дёшево. Но ещё дешевле и смешнее оно с какой-то другой, не высказанной с достаточной ясностью, но общепринятой точки зрения.

Внешнее разнообразие религий и поразительная одинаковость их внутренних «религиозных практик», специфические формы их остаточной духовности становятся понятными, если признать их последствиями примененного искусства утаивания. Вещая сила воздействия подверглась утаиванию. Создатель спрятал концы в воду, чтобы никто не мог подергать за них и оказать обратное воздействие на Творца.

Искусство утаивания было высоко оценено и воспринималось как эталон игры в прятки – «пути Господни неисповедимы». Верующий откладывает желаемое на потом, ученый познает предъявленное к познаванию, философ берется отличить одно от другого. Мог ставит себя на Его место и спрашивает: как поступил бы я? Ведь именно так мы ищем спрятанную вещь, и человек представляет собой существо, для которого вещь, спрятанную другим, легче найти, чем потерянную. Поэтому первое, что нужно сделать, – это спрятать факт спрятанности, представить истину как непотаенное (а точнее, непотаенное как истину). Придет философ, который так и скажет: истина есть непотаенное, «aleteia» – вот почему так трудно найти (обрести) ее. Сформулировав этот тезис, Хайдеггер, однако, не задался вопросом: а почему мы вообще ищем истину? Даже если истина предстает как «нечто сущее», она не сама по себе предстает, а вполне может быть кем-то специально представлена в этой форме сущего, например, как приманка. Есть афоризм: важно докопаться до истины, но еще важнее понять, кто и зачем ее так глубоко закопал. Глубже всех глубин.

Все время кажется, что есть на свете какая-то книга, которую надо непременно прочесть, да только все никак не найду – какая?.. Знать то, что в детских книжках знают старые бородатые волшебники или мудрецы… Не знаю, – созналась я. – Может быть, потому, что все, что касается загадки жизни, всегда очаровывало меня. Я всегда чувствовала волнение, когда слушала выступление какого-нибудь писателя или ученого или читала книгу с философским подтекстом. Мне казалось, что вот сейчас что-нибудь откроется, что даст на все ответ, и все разом встанет на свои места, и не надо больше будет спрашивать себя, как? почему? и что дальше? Мне всегда казалось, что существует лишь один главный вопрос, а все остальные, может быть, тоже важные, но второстепенные. Знаешь, как в научной фантастике физики пытаются найти единственную формулу построения мира… Так расковыривали мы в детстве болячки, ибо любопытство пересиливало боль.

Ему казалось, что он открыл какую-то последнюю, ужасную правду жизни, свою правду, которой не могли и не могут понять другие люди. Которых ум не смеет трогать, но тайный ход событий позволяет посмотреть. Сон о самом главном. Слова, произнесённые в нём, за которые нельзя быть ответственным. Во мне открылась дверца, и я увидел… Так приходит слово, приходит понимание. Все прочее в искусстве, в науке – необязательный комментарий. Сперва боишься признать это вслух: в общем-то, мы все стараемся быть поприятней людям.

И меня затянуло в водоворот с такой быстротой, что когда я, наконец, вынырнул на поверхность, то не мог уже узнать мир. …Что на донышке твоего ума, пытаясь собрать себя в кучку, бедный мой маленький книголюб, смешанная кровь, вся твоя путаная жизнь. Мой белый божественный мозг. Всё сходится, мне страшно. Может быть, и в нас, и на земле, и на небе страшно только одно – то, что не высказано вслух. Мы обретём спокойствие не раньше, чем раз навсегда выскажем всё; тогда, наконец, наступит тишина, и мы перестанем бояться молчать. Так когда-нибудь и будет. Значит, время всё терпит, и ты всё готовишься рассказать, как попало, то, что знаешь на свете один. Каждая мелочь обретает ценность, когда главное утрачивает смысл. Боже мой, как же всё это архаично-серьёзно. При одной мысли об этом душа становится одинокой и бесконечной.

Когда всё тайное станет явным – понимаете? – всё! – то-то мы сядем в калошу. Подумав так, я вдруг потерял способность что-то говорить. Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают. Рыбы не думают, потому что рыбы всё знают. И помнят всё всего только 8 секунд.

Ей приснилось, что она работает в библиотеке и слышит, как кто-то кому-то говорит: «Всё, связанное с дзеном, – чепуха!» Она улыбнулась про себя, сознавая: дзен слишком прост, чтобы иметь для них смысл. Но Дао, которое может быть выражено словами, – как она всё ещё помнила, – не может быть настоящим Дао. "Вещь в себе" – объект, который невозможно постичь чувственным или интеллектуальным восприятием, хотя его существование может быть продемонстрировано. Объект, каким он представляется разуму вне собственного существования.

Все его антипатии глубоко продуманы; отчаяние его укрощено и как бы даже выдумано задним числом. Мы атакуем, и мы защищаемся; следовательно, нам знакомы только внешние проявления дао. Нельзя быть одновременно и нормальным, и живым. И его щёки коснулись крылышек "той, что раскрывает секреты".

Ты в скобках сидишь, как в засаде, судорожность секрета неописуема. Будь аккуратнее, не открывай своего секрета, не выходи из-за скобок. «В сказках обман, но нет худа без добра, – сказала лиса, – зато ты попал в страну дураков». И всякий отступник от слякотных лет и есть безрассудник, проникший в секрет. Ответ унижает постановку вопроса. Мир не объясняет зачем, и тем хорош. Ибо каждый может привнести в него свой собственный смысл… Я это знаю, и вот почему я не схожу с ума. У меня в запасе разговоров на двадцать лет вперед, пока я не повстречаюсь с подходящим человеком, которого сотворю сам, когда, скажем так, наступит удобный момент. Ибо всё вышеизложенное рано или поздно должно прийти в голову любому человеку. В такие дни вы чувствуете: вы правы. В эту пору неважно, что вам чего-то не досталось. В эту пору ваш взгляд отстаёт от жеста. А все здесь так и живут, притиснутые друг к другу. Удовольствие хотя бы только в том, чтобы просто знать, что стоит траты времени, а что нет. Не важно, что это твоё знание не заметно в поступках и с виду ты живешь так же, как они. Только они оказались избавленными от пошлого наваждения быть полезными. В разговорах о смерти место играет всё большую роль, чем время. И ты почувствуешь, – только почувствуешь, но никогда не поймешь.