Анамнез декадентствующего пессимиста

Тот, кто всегда сам. Не плывёт он ни по течению, ни против течения, но только так, как находит достойным. Не плывёт, потому что не кораблеподобен. Тот, кто ничего не требует, тем более не просит? Камень бросающий? Волшебный для всякого. Тот, кто во всём любовь? И свою любовь тогда безумно любит он? А иные, они находят это основанием для того, чтобы ратовать за вовсе нелюбовь? Рыба, плещущаяся в океане впечатлений.

Вечность в действительности равнялась десяти годам, и то, что он увидел за дверью, его поразило. Все то время, что он провёл в прелестном изгнании за остроумничаньем в своей комнатке, остальное человечество – в отличие от него – деловито возводило огромный город, возводило не из слов, а из взаимоотношений.

Человек ошибся квартирой, ключами, счастьем, этажом. По прохожим себя узнают дома. Дом – это там, где хорошо, но что-то в этом есть от того, чего я не люблю. В квартирах все разбредаются по своим углам и занимаются ничем. Каждый своим делом, по возможности интимным и необременительным. Там, за окном, за каменным горизонтом наших встреч и голых пространств бетонных бытований. И где-то внутри их, просыпаясь, дитя отирает глазёнки.

В Москве есть какое-то социальное брожение, из-за него возникает иллюзия, будто у вас есть какие-то замыслы; но я знал, что, вернувшись в Сан-Хосе, окончательно превращусь в лежачий камень; хоть я и строил из себя пижона, но постепенно скрючивался, как старая обезьяна. Я чувствовал себя ссохшимся, сморщенным до невозможности; я что-то бурчал себе под нос вполне по-стариковски. Мне было сорок семь, и последние тридцать лет я смешил себе подобных; теперь я кончился, выложился, оцепенел. Последняя искра любопытства, ещё вспыхивающая в моих глазах, когда я смотрю на мир, скоро погаснет, и меня будет отличать от булыжника разве что какая-то смутная боль.

Конфликт внутри замкнутого пространства – к примеру, дома – обычно выливается в трагедию, потому что сама прямоугольность места способствует разуму, предлагая эмоциям лишь смирительную рубашку. Ты становишься придатком вонючих домов с одинаково безликими фасадами, домов, где всё принадлежит их владельцу. Его самого никогда не видно. Живя тут, перестаёшь даже отдавать себе отчёт, насколько ты стал безрадостен. Просто ни за что серьёзное браться неохота – и точка.

Глава 21. Философ в городе

Город играет с тобой в атональные шахматы. Сердито гудит этот сонный, простодушный город, о котором никогда не знаешь, что в нём есть ещё живого, а что уже мертво. Город пустой, нестрашный, – чужой будто. Нагретый солнцем асфальт шипит под ногами, ворота вросли в асфальт, их уже не закроют. В свой миллионный рейс убегающий трамвай. Шорох шин. Голуби нехотя уступают дорогу автомобилям. У соседних голубей воробьи воруют хлеб – раскрошенное время, здесь оно стоит на месте, а всё остальное движется. Библиотечный народец бормочет и неважно одет. Птичьего голубя скелет. Остановиться или нет?

Все в мире строится на человеческом общении. Нам прекрасно известно, что очень многие животные живут стаями, в которых имеется довольно разветвленная система специализации (волки, крысы, муравьи, обезьяны, пчелы и пр.). Всё кажется не та, не та толпа – почувствуешь ли спрятанный в них клад? Автобус в час анчоусов, червей, липкая жвачка расхожих мнений, «что народ то и я», большая человеческая каша большого города. Где все просыпаются в одно время и торопятся навстречу одинаковому будущему. Плохо прорисованные, говорят слишком громко, как в психушке. В очередях они на монахов похожи. Нас одновременно притягивает и отталкивает двойственность робота.

Нравственный авторитет покупается ценой гонений и мук и не связан с одобрением толпы. Иначе придется приписать его и танцовщице, которая по вечерам поднимает голые ножки перед лорнирующим залом.

Пошлость имеет громадную силу. Победоносную. Масса создает действительность (масса в массовом обществе имеет вес). Маленькие люди и их добродетели, лязг ложек и вилок об тарелки. Мыслитель, скажи что-нибудь весёленькое. Толпа хочет весёлого. Что поделаешь – время послеобеденное. Стоит эта глыба (я почему-то представил, какие колоды он в ее унитаз будет отваливать, жуть!), оперся на подоконник, во двор смотрит. Люди по всему миру подтирают себе зад. Они чувствуют – когда есть свободное время… Они могут доказать ненужность того, чего у них нет и для них это – признак ума… Главное – избегай всегда искренности с ними, – немного искренности – и ты прослывешь бездушным, грязным, сумасшедшим. У нас народ злой, красивые только дети и девушки.

Обыватели раздражали его, ему хотелось сказать этим людям очень злые слова. У него, казалось, даже не было сил для презрения к этим людям. (Оцените по достоинству мою склонность к уважению недостойных!) И ваше сердце (о, не обижайтесь, прошу вас!) ваше сердце – банальнейший постоялый двор.

Эта оценка проистекала, вероятно, от того внимания, которое его литература уделяла таким "отталкивающим" параметрам человеческого бытия как одиночество, боль, страх, смерть и т.п. Он сказал уже в своих книгах – всех жалко, никто не виноват, все есть люди. Человек морально, психически – редко какой – способен справиться с напряжением жизни без отчаянья. Как, например, проявлялось его безумие в его страсти к схватыванию всех ужасных и гадких черт жизни!

Необходимым условием для творческого развития является драматизм жизни самого творца. Итак, философская дискуссия о смерти. Первый вопрос, который может возникнуть здесь, есть вопрос о том, почему вообще он обращается к проблеме смерти и почему его обращение так часто и настойчиво. Как представляется, он сам отвечает на этот вопрос, когда рассуждает о том, что смерть есть единственная ситуация человеческого существования (или несуществования), в которой человек оказывается один на один с самим собой, когда, следовательно, его субъективность и индивидуальность проявляются (или должны проявиться) в наибольшей степени, когда, следовательно, ответ на вопрос "что есть человек?" кажется возможным (или невозможным). Смерть есть единственная ситуация человеческого существования, в которой данный конкретный индивид оказывается незаменимым, когда он полностью идентифицируется с самим собой (в том смысле, что он не может передать свою смерть кому-то другому).

«…Есть высокая гора, в ней глубокая нора; в той норе, во тьме печальной, гроб качается хрустальный… И в хрустальном гробе том спит царевна вечным сном». Качающаяся, как грузик, царевна – несмотря на разность окраски, представляет вариации одной руководящей идеи – неиссякающего мертвеца, конденсированной смерти. Здесь проскальзывает что-то от собственной философской оглядки Пушкина, хотя она, как всегда, выливается в скромную, прописную мораль. Пушкинский лозунг: "И пусть у гробового входа…" содержит не только по закону контраста всем приятное представление о жизненном круговороте, сулящем массу удовольствий, но и гибельное условие, при котором эта игра в кошки-мышки достигает величайшего артистизма. "Гробовой вход" (или "выход") принимает характер жерла, откуда (куда) с бешеной силой устремляется вихрь действительности, и чем ближе к нам, чем больше мрачный полюс небытия, тем мы неистовее, полноценнее и художественнее проводим эти часы, получившие титул: "Пир во время чумы". На бессознательном уровне это ощущение и этот факт оборачиваются у поэта повышенным аппетитом к глагольным формам прошедшего времени. Как поясняет Председатель, уныние необходимо, чтоб мы потом к веселью обратились. Безумнее, как тот, кто от земли был отлучен каким-нибудь виденьем…

Воодушевляющее чувство подлинно трагического, смелый пессимизм, не отвращающий от жизни, зовущий относиться к жизни смелее, мужественнее. Желание научиться жить в этом раскачивающемся мире как в маленьком бедствии, сколь не были бы безумны судьбы его. Излагает суть в драматической форме, с мотивом трагической обречённости человеческой жизни… Мы постоянно находим у него слово "трагическое", которое звучит как лейтмотив, вроде того, как ребёнок повторяет впервые услышанное слово. Его речь некстати и обильно услащена… Такой человек играет со страданием – душа, отыскавшая неведомые древним источники нового и глубочайшего трагизма. Впрочем, ведь всякая судьба трагична по-своему. Трагизм жизни вовсе не является чем-то непреодолимым, более того, сама идея трагического человека – переизбыток жизни.