Уткоместь, или Моление о Еве

ти взятых, хорошо осведомленных в неотвратимости божественного рока, а потому попадающих в расставленные силки как бы без вариантов. Всякие там Эдипы, Оресты и прочие Дездемоны. Я ничего не знала (но дрожало-дрожало внутри тоненькое "ми") о съеме квартиры. Алеша жил у наших знакомых, в отдельной выгородке. Те нуждались даже в небольшой квартирной плате, так как купленный дом сжирал все. Алеша имел комнату с отдельным ходом, а также завтрак и ужин. Никаких знаков того, будто что-то его не устраивало, не поступало. Я спросила Катю, когда она едет - она улетала через две недели.

- Позвоню, узнаю, что ему надо, - возмутилась я.

- Алеша мне запретил вам говорить именно поэтому - чтоб вы не суетились. Я бы вам обязательно позвонила накануне. Но раз уж встретились. Это судьба.

Конечно, это греки, кто же еще?

Я спрашиваю, на сколько она едет?

О бессилие слов! Ну как описать это практически незаметное движение плечами с одновременным легким взлетом бровей, которые говорят и о неопределенности времени (ответ на вопрос), но и намекают на нечто, что и определит, будет это четверг, там, или пятница. Годятся ли тут греки? Вне меня начиналась история, в которую мне заказано было вступать. Выход из вагона и властное задержание Кати у колонны были пределом моих возможностей вторжения в историю моего единственного сына, выцелованного и вылюбленного до самых деликатных дырочек. Но я оказалась ничто супротив этого легкого взлета бровей девочки.

- Вы расстроились, что я лечу к Алеше? - почти нежно спросила Катя.

- Просто я и не подозревала, что ты с ним поддерживаешь отношения.

- Всегда, - ответила она. - Алеша ваш настоящий.

И я её обнимаю, потому что, несмотря ни на что, благодарна ей за понимание сына. Но как же мне тяжело, как тяжело вот это все - то, что я держу её, мягкокошемировую, что я ничего не знала, а мой сын даже просил мне ничего не говорить - чтоб дура-мать не суетилась. И ещё я нутром чувствую: греки приготовили мне ещё что-то, и это предпоследняя минута прежней жизни, после которой начнется совсем, совсем другая. Так мы и стоим под красивой Катиной шляпой - дама в подростковой дубленке и девчонка в уборе королев.

- Поцелуй его, - говорю я.

В вагоне я начинаю реветь, и равнодушная публика, которая и не то видала, вдруг проникается ко мне почему-то сочувствием, мне суют в нос что-то ароматическое, кладут чужими руками в рот валидол, кто-то обмахивает меня журналом "Вояж". Все что-то говорят, говорят, пробивая штольню в мой оцепенелый мозг.

- Слезы - это благодать, - объясняет мне какая-то старушка из тех, что истово, до возможности убийства веруют в Бога и Сталина. - Слезами, баба, выходят душевные камни. Слезами! А которые не плачут - те мрут.

Значит, буду жить.

Дома я позвонила Ольге. Почему-то решила, что именно мне надо позвонить первой. Но той не было на работе.

Позвонила Раисе. Та спросила во-первых, во-вторых и в-третьих: ввяжемся ли мы в войну в Югославии? Снова греки. Снова рок. Кажется,