Уткоместь, или Моление о Еве

имаю, что разговор мне гораздо важнее. Разговор! Потому как у меня большая беда, к которой я оказалась не готова. У меня беременна дочь от трусливого полудурка, который не умеет пользоваться носовым платком и втягивает сопли внутрь с оглушительно сопящим бульканьем. Как же она могла, моя дочь, дойти до состояния, чтоб отдаться такому?! Может, он тоже шел как-то возбудительно сквозь вещи, попридержав сопли, а у моей дурочки загорелось между ногами, и она приняла этот миг за суть желания? Но ведь я ей ни разу не объясняла про это. Ни разу. На неё все пялились с пятнадцати лет, и я ей повторяла: "Не то! не то!" А однажды некто совсем никудышный вызвал в ней нечто, о чем она подумала: "То!"

- У меня дочь подзалетела, - говорю я Марку.

- Ты уже пять минут только про это и думаешь, - отвечает он мне. - У тебя жилка на виске едва не прорвалась. Нельзя идти к мужчине с беременными дочерьми в голове. Это негуманно!

- Да нет, - говорю я. - Я ведь к тебе пришла по другому...

- Тронут, - насмешливо ответил он, поцеловав меня в макушку. Потом встал и сел напротив на табуретку.

- Будешь рассказывать?

И я понимаю, что не буду. На каком-то крохотном расстояньице жизни - в пять минут и полтора метра - разрушился вполне добротный воздушный замок. Так лепо торчал весь из струй и потоков, так высверкивал изотопностью атомов, так манил причудливостью эфемерности, так возбуждал фаллическими символами - и на тебе, как не было замка. Я цепляюсь глазами в живого неказистого мужчину с насмешливыми глазами, которого ещё вчера поместила в графу: единственный. Хотя, честно скажу, не забыла, что в его единственности был изъян - хворая жена, но нет, замку это не мешало. А тут раз - и просто тощий дядька разглядывает меня с треногой табуретки. Разглядывает внимательно как нечто, затмившее обзор. Мог быть дом, могло быть дерево, самолет с белым дымчатым хвостом, но не они - я.

- Извини, - сказала я. - Оно тебе надо, чужое горе? Я к тебе шла оттянуться, а оно просочилось за мной. Ты плохо закрыл дверь.

- Виноват, - ответил Марк.

Он принес кофе. Я сглотнула горькую чашечку и засобиралась. В какой-то момент, когда он нес мне из прихожей пальто, я захотела, чтоб он меня задержал. Я даже потянулась к нему излишне близко, когда он растопырил надо мной мой кашемир. Марк не принял знака, но уже перехватывая на талии пояс, я поняла: и хорошо, и слава Богу, что не случилось.

В лифте я почувствовала, как мучительно ненавижу дочь. За все сразу. За её сокрушительную сексапильность, за неразборчивость, за дурь, но пуще всего за то, что она своей жизнью бьет мою жизнь. И я шестерка в этой игре и не по незначительности себя самой, а потому, что сама себе я так и определяю место - шестерка, потому что дочь важнее. Она большая карта в том мироздании, в котором крутится её мать. Ненавидь она, люби - один хрен. Это так - и все тут. И нет на свете силы и уж тем более мужчины, способных изменить этот расклад.

Я даже понимаю, как это неправильно, ибо очень по-русски.