Снег на Рождество

— Доктор, а ты не болтлив?.. — спрашивает она меня опять.

— Я… я… нет…

И тогда она бережно, точно мать, обнимает меня. Краем глаза я видел, как за огромным окном кого-то что есть мочи хлестала пурга. Этот кто-то, похожий на большеглазого Спаса, вырывался, метался, бросался. Шторы на окне так и остались неопущенными, и лик святого, отражаемый в окне, смотрел на нас своими сине-лиловыми глазками до тех пор, покуда мы не заснули.

Ни Гришка, ни Корнюха, ни грузчик с Ерохой, как ни искали Никифорова, не нашли. Лишь на третий час, когда председатель поссовета поднял на ноги весь поселок, Никифорова нашли в балочке, в которой я в последний раз повстречал Ваську. Оказывается, он провалился в ту самую яму, из которой Корнюха с грузчиком собрались добывать бабе Кларе чернозем.

О том, что Никифоров в яме, дал знать его темно-вишневый платок с неоторванной этикеткой. Неизвестно каким чудом пробившись из-под снежного пласта, он затрепетал на ветру. Не помню, кто первым обнаружил его. Но все говорят, что баба Клара совершенно случайно завернула в балочку, чтобы воочию увидать, как продвигаются у мужиков дела насчет чернозема. Огляделась по сторонам. Никакой ямы нет. Лишь один платок алеет. Как и все бабы, она потянула платок на себя. Тот легонько выскользнул из-под снега. А вслед за ним просунулась белая, с самодельным перстеньком на указательном пальце рука. Баба Клара не растерялась, она тут же сняла перстенек и вдруг в ужасе отпрянула: оказывается, это не снежная скульптура была, а это был Никифоров.

И через полминуты весь поселок понесся к балочке.

— Вот дела так дела… — удивились жители.

Но рука-то рукой, а за рукой оказался и сам Никифоров.

— М-да-а! — увидев замерзшего Никифорова, пробормотал грузчик. За эти три часа он все, что угодно, передумал и перебрал в своей голове, что касалось пропажи Никифорова. Но чтобы пенсионер Никифоров, так вот вдруг нелепо скочурившись, замерз в сидячей позе, при всей амуниции, включающей новые валенки и форменные галифе, — уж чего-чего, но этого грузчик не мог даже и предположить.

— А ну дайте я на Никифорова погляжу, — пробился сквозь толпу Корнюха. И, нагнувшись к Никифорову и призвав к тишине, не дыша, послушал у того сердце.

Наконец он встал и с какой-то необыкновенной солидарностью произнес:

— Все…

— А может, это Виолеткино чучело? — крикнул кто-то из толпы. — А сам Никифоров взял и спрятался от нас.

Корнюха покосился на сказавшего, потом покосился на Никифорова и тоскливо спросил меня:

— Доктор, а ты как считаешь?..

Быстро осмотрев Никифорова, я сказал:

— Да, к сожалению, Корнюха прав…

Мое заключение положило конец всем сомнениям. Но тут же после первого недоразумения возникло второе. Уж как-то неудобно везти Никифорова в такой позе. Как ни пытался грузчик выпрямить Никифорова, он был точно каменный.

— Н-да… — произнес Гришка. — Н-да… Вот случай так случай…

Гришка ехал осторожно. Точно не снежное поле было перед ним, а минное. Местами тройка плелась шагом.

— Ты что это, атомную бомбу везешь? — спрашивали его прохожие.

— Хуже… — бурчал он.

— А что может быть хуже? — заглянув в сани, они вдруг, увидев Никифорова, в ужасе замирали. В какие угодно превращения они могли поверить, но чтобы такое…

Гришка от волнения то и дело кашлял. Сердце его щемило. Немели пальцы. Он часто оглядывался, все не веря и все не соглашаясь со случившимся. Но, увы, явь была явью. Никифоров замерз. Не только руки, но даже уши, глаза и брови были у него как из стекла. А длинный его, вечно розовый нос теперь напоминал сосульку.

Осторожно, с выражением благоговейного страха, подъехал Гришка к больничному моргу. Санитарка, заранее заприметив тройку, принесла ключи.

— Что-то зачастили вы к нам? — сказала она, чуть-чуть заглянув в сани. И не успел ей Гришка ответить «да», как она, поджав ножки, грохнулась. Но через секунду-две без всякой посторонней помощи встала и, шепча: — Неужели сам Никифоров преставился?.. — так заморгала глазенками, словно она не на этом свете была, а на том.

Корнюха попросил санитарку отворить морг. Но та, продолжая монотонно шептать: «Надо же!..» — с такой отрешенностью посмотрела на него, что тот растерялся.

— Да ты что, бабка, разве никогда не видела Никифорова? — проорал ей на ухо грузчик.

— Живого видела… — прошептала она. — А вот мертвого… нет…

— А ну тебя… — пробормотал Корнюха и, взяв из ее рук ключи, пошел открывать морг.

Но, подойдя к двери, вдруг улыбнулся. Он вспомнил, что на морге никогда не было замка. Это было единственное помещение в поселке, которое никогда не закрывалось и никогда никем не охранялось. А ключ санитарка выносила не от морга, а от своего дома, выносила для приличия, вдруг, мол, на Гришкиной тройке примчался какой-нибудь заезжий ревизор или главврачиха с горэпидстанции, которая говорила примерно так: «Запираются или не запираются санитарные спецкомнаты, мне все равно. Мне главное, чтобы положенные по инструкциям ключи у вас под рукой находились».

Минут через пять санитарка начала бледнеть. «Ну вот еще…» — и Гришка, испугавшись, как бы с бабкой чего не случилось, отвел ее в корпус.

Там он сказал врачам:

— Братцы-кролики, не давите клопа, а то ваша бабка… — И в двух словах объяснил им, что мог.

И, объяснив, вдруг сам задрожал от невыносимой боли в сердце. Ничего, кроме мушек, не видя перед глазами, он, схватившись рукой за грудь, прошептал:

— Ох как плохо мне. Ох как плохо, — и добавил: — Если не жалко, дайте чайку…

Ему принесли чайку.

— Что с тобой?.. — сделав укол бабке, обратились врачи к нему. — Сердце болит или что?

— Да нет, наверное, не сердце, — прошептал им Гришка.

— Ну а что ж? — вновь спросили те его и для приличия сделали и ему укол.

— Шмелик, — произнес Гришка. — Нешто не знаете, что внутри каждого сердца живет маленький такой шмелик, благодаря которому мы и живем, — и он тут же обратился к докторам: — А ну подойдите поближе, я сейчас покажу, где находится моя душа.

Те подошли. И Гришка, взяв руку у одного из докторов, приставил ее к левому соску на груди.

— Чуешь, шевелится.

Но как ни старался доктор ощутить шевеление шмелика, он так его и не ощутил. И пришлось тогда Гришке сделать второй укол.

— Ну как? — спросили его доктора после третьего укола.

— Кажется, все нормально, — обрадовался Гришка. — Бегает шмелик.

Корнюха с грузчиком занесли Никифорова в морг.

— Прекрасно, — похвалил Корнюху грузчик и, достав из-за пазухи бутылку снежного кваса, с облегчением произнес: — Пока совсем не стемнело, нам не мешает за все пережитые страдания и выпить.

И они выпили. Разогрелись. Вот только Никифоров как был застывшим, таким и остался. Корнюха указал на это грузчику. На что тот успокоительно промычал:

— Все будет о’кей. Стоит нашей печке как следует раскочегариться, так он мигом выпрямится.

Корнюха ничего в ответ ему не сказал. Поплевал на руки и пошел колоть дрова.

И не прошло и часу, как печь в морге запылала что есть мочи.

Никифоров как лежал на столе боком, так и продолжал лежать. Правда, ледок на нем уже начал чуть-чуть оттаивать.

Через час Корнюха с грузчиком внимательно осмотрели Никифорова.

— Никаких сдвигов… — сказал Корнюха.

— Да… — вздохнул грузчик и потрогал Никифорову грудь. — Заледенел…

И, потолковав и покалякав, они решили еще больше раскочегарить печь.

Тут на тракторе приехал председатель с Ванькой. Он привез доски для гроба, справку о смерти Никифорова и привет от бабы Клары — два букета бумажных роз. Председатель, то и дело потирая свой осунувшийся нос, хотя по виду и скорбел, но в душе был рад.

Он вдруг, сняв платок, поднял над головой руку и, глядя на Никифорова, продекламировал:

— Уж ты на меня как Наполеон шел. Уж ты меня и так-то и эдак-то. Уж ты. А вот вышло дышло наоборот. Я покудова жив, и я покудова в поселке. А вот ты уже тю-тю. Правда, ребятки? — И Пред, схватив Корнюху и грузчика за руки, спросил их: — Ну чего молчите?.. Скажите, правда, ребятки?