Снег на Рождество

— А черт его знает… — вздохнул Корнюха. — Вроде Никифоров был посолиднее Васьки, а вот надо же, тоже ведь помер…

— Ну это понятно… Что ж тут не понимать? — произнес грузчик. — Раз коровы подчиняются пастуху, а мы тем более…

Председатель был горд. Да и любому, наверное, приятно слышать, когда вот так, не таясь, говорят о нем в открытую.

Еще немного покалякал он и, распрощавшись с грузчиком и Корнюхой, поехал с Ванькой к Веркиному магазину чистить дорогу.

Темнело. Свет печного пламени, отражаясь на снежинках, делал их красными. Почуяв тепло, голуби с больничной крыши перелетели на крышу морга и, прислоняясь друг к другу, стали хором ворковать. То и дело поскрипывала раскрытая настежь дверь. На больничной оградке сушилось белье. Рядом стояли пустые бидоны, в которых Гришка поутру привозил молоко. Где-то перекликались петухи. Стонал больной. На ярко освещенной больничной веранде худенький высокий мужчина в черной пижаме что-то наигрывал на губной гармонике. Грузчик с Корнюхой, опершись о притолоки дверей, смотрели на все это и улыбались…

Гришка уехал на ферму раздавать коровам силос. Глубокий след от его саней лишь был чуть-чуть заметен снежком у трех больших дубов, ветки которых почти все были увешаны скворечниками, а так след его сиял.

Полюбовавшись на все это, Корнюха с грузчиком, чуть пошатываясь от усталости, присели на два чурбана у печи и, с улыбочками поглядывая на бушующее пламя, стали тихо рассуждать:

— Корнюха, а Корнюха? — начал грузчик.

— Ну чего?

— Скажи, а почему так быстро уходят люди?

Корнюха, подумав, ответил:

— На то они и люди, чтобы быстро уходить.

— Ну это понятно… — вздохнул грузчик. — Только ты вот понимаешь… мне почему-то все время не хочется, чтобы люди уходили…

Корнюха, прослезившись, вздохнул:

— А мне, думаешь, хочется?

— Это надо же, какая жизнь штука сложная, — тихонько засмеялся грузчик и в каком-то смущении замолчал. И хотя и нос и щеки его были грязноваты, но от пламени они цветом походили на только что вылепленный и обожженный кирпич. А губы его, полудетские, простенькие, то ли от жары, то ли еще от чего чуть приоткрылись. Корнюха, подбросив три полена, спрятал кисти рук под мышки, смотрел перед собой.

И вдруг за их спиной как будто что-то зашуршало, потом как будто ручеек зажурчал. Поначалу они не обратили на это внимания. Ну а когда они вдруг почувствовали, как кто-то прикоснулся к их спинам руками, тут их сердца чуть было не лопнули. Они как оглянулись, так и замерли. Никифоров, да-да, Никифоров как ни в чем не бывало стоял и улыбался.

— Караул… — завопил грузчик и вместе с голубями вылетел из морга.

Корнюха в глубоком молчании медленно отступал к скрипевшему дверному проему. Как бы то ни было, но он через некоторое время осознал, что детство-то далеко кончилось. И не призрак, и не какой-нибудь вымышленный образ был перед ним. Перед ним прежний, живой и невредимый, с крохотной родинкой на левой щеке стоял Никифоров. Вот, отряхиваясь от ледышек, он поправил мокрый ворот гимнастерки. Его брюки от печного жара запарили.

— Черт бы побрал этот снег, — вдруг в сердцах произнес Никифоров и, еще раз отряхнувшись и обдав Корнюху брызгами, пошарил по всем своим карманам. Купюры были в целости и сохранности, а вот мелочь, очевидно, высыпалась.

Никифоров фыркнул:

— Эх, ну и народ в Касьяновке, — и, скинув мокрый полушубок, он гаркнул: — Ну и наваляетесь вы у меня в ногах. Ну и…

И Никифоров, вытянув вперед белые руки, глянул на то место, где только что стоял Корнюха. Дверной проем не скрипел, так как двери на нем уже давным-давно не было. Убегая от Никифорова, ее снял на ходу Корнюха, посчитав, что, прикрываясь ею, ему будет безопасней бежать от Никифорова.

— Ну и дела, — опять фыркнул Никифоров, с удивлением рассматривая стены морга. — Интересно, и как это я сюда попал? Ишь ты! — воскликнул он, выжимая воду из своих волос — Ну и влажность, словно в бане побывал.

Я ушел от Нинки рано утром. Не стал будить ее. Правда, я хотел ей что-то сказать. Но раздумал. Утро радовалось свету. Оживало небо и снежинки на нем. Новый снег, похожий на крохотные кусочки то шелка, то бархата, падал медленно, но упрямо. Я был счастлив. Я протягивал навстречу снежинкам руки. Я вертелся на одном месте и хохотал. А потом я нарисовал на затвердевшем снегу себя и Нинку и, приписав: «Я тебя люблю», поставил невероятное количество восклицательных знаков.

Похоже, что снежинки никогда не остановятся. Они все так же идут и идут. Они падают на мой чемоданчик, они тают на моей левой щеке.

«Что со мной?» — думал я, шагая навстречу снегу и крохотному солнцу. И поминутно я трогал ворот рубашки. Нет, он не давил, но я все трогал и трогал его. Потом мои мысли перекинулись с Нинки на снег. И я стал набирать его полные горсти и подбрасывать вверх. Мне было очень приятно играть с ним. Ну а потом я, совсем очумев, по самую грудь запрыгнул в сугроб, с отчаянием забарахтался. А когда я выбрался из него, то прислонился к дереву, из-за усталости не в состоянии шагать дальше.

Солнце хотя было и крохотное, но разгоралось. И вдруг я услышал Ерохину мелодию.

Веркин дом был в трех шагах от меня. И хотя окна закрывали ставни, мне показалось, что Ероха играет не в доме, а на улице.

Я пошел навстречу музыке. В Веркином доме не спали. Дверь была открыта. Стряхнув с валенок снег, я тихо вошел в комнату. Посреди зала на огромном топчане, поджав под себя босые ноги, сидел Ероха. Он смотрел на стоящую перед ним Верку, одетую в шикарнейший модный халат, и что есть силы тренькал. Во всем его облике было столько силы и счастья, что со стороны казалось, что Ероха, всегда простой и будничный, вдруг решился на что-то важное.

Чайник на плите кипел, но ни Ероха, ни она не обращали на это внимания. Ероха рассматривал Верку. А Верка рассматривала Ероху.

— Ероха! — в нетерпении вдруг вскрикнула Верка.

— Чего? — спросил тот.

— Ты на меня не смотри… Ты играй… — и Верка, потеряв контроль над собой, в восторге протянула вперед руки. И, еще более вдруг чему-то изумившись и обрадовавшись, она крикнула:

— Ероха, ради Христа, скажи мне, кто ты?..

Ероха посмотрел на нее и, не смущаясь ее откровенности, сказал:

— Откуда я знаю…

— Ну как же так? Ну как же так? Ты ведь мне раньше говорил, что все знаешь.

Ероха, смутившись, напрягся. А потом, заиграв помедленнее, рассудил:

— Откуда я знаю, да и разве имеет значение, кто я?

— Ну точь-в-точь Никола, — прижав к груди руки, вдруг прошептала Верка.

И, ничего не видя от волнения, она склонила перед ним голову.

Ероха смотрел мимо женщины. Он с улыбкой смотрел туда, где за окном колебались в воздухе снежинки да не в меру ярко светилось крохотное солнышко.

Потрясенный только что увиденной сценой, я выбежал на улицу. Опять вдруг почувствовал, что я еще мальчик. Маленький. Ничего не значащий. И многого еще не понимающий.

Возле памятника Сергию Радонежскому стоят мальчишки. Неожиданно к ним подходит старик с белоснежной бородой. Снег под его ногами искрится.

— Это монах Иван из Посада, — говорит мальчишка своему товарищу. — Он всегда на Рождество сюда приходит.

Старик, перекрестившись, кланяется деткам.

— Здравствуйте, сынки. Вы, как я вижу, радонежские?

— Радонежские, — хором отвечают мальчишки и с волнением смотрят туда, куда указал старик.

— Братцы, — сказал вдруг самый высокий мальчишка, чуть прищурив широкие глаза. — Смотрите, смотрите, у родника сам Сергий Радонежский стоит.

Все всматриваются. Монах стоит на коленях перед родником и, молитвенно сложив на груди руки, поет:

— «Возбранный от Царя сил Господа Иисуса, данный России воеводо и Чудотворче предивный, Преподобие отче Сергие!»

Снег, искрясь, кружится в воздухе и медленно падает.

Корнюха с грузчиком пришли ко мне на прием и рассказали мне о происшедшем с ними этой ночью. Я не поверил. Смеясь, то и дело всплескивая руками и друг друга перебивая, с таким правдоподобием рассказали они про пережитые ими ужасы, что у меня волосы встали дыбом. Главврачиха, присутствующая в этот момент в моем кабинете, сказала: