Снег на Рождество

А Нинка, не обращая внимания на водовоза, трогательно смотрит на карасей, ласково виляющих хвостиками:

— Дедушка, а ты знаешь, я думаю так, что если эти карасики еще живые, то и вот эти наши снежинки, падающие сейчас на нас, тоже живые, — и смеется. — Ой, а ты знаешь, один раз я в предновогоднюю ночь слышала, как стучат их крохотные сердца.

Облитый снежинками, точно сахаром, водовоз, задрав голову, морща лоб, таинственно смотрит на беззвучно кружащийся в небе снежок. Теперь, после Нинкиных слов, снежинки кажутся ему крохотными карасями, обсыпанными мукою.

И если бы не Корнюха, который вдруг спросил:

— Доктор, а тебе нравится на колокольне?.. — я бы спрыгнул туда вниз, к Нинке. Я даже уже приготовил для ног упор, чтобы, оттолкнувшись, полететь к женщине, с которой мне вновь захотелось побыть. Корнюха ласково посмотрел на меня. И, придя в себя, я ответил:

— Как здесь здорово и как хорошо.

Притихший было грузчик опять закричал:

— Ау… а-у-у… — А потом вдруг, чудом не свалившись с колокольни, прокричал: — Слышите, сани скрипят! — И рукой указал на дальний край рахмановской деревни.

Мы всмотрелись в снежный простор.

— Ой, какой же он важный и какой серьезный! — заорал вдруг Корнюха. А потом, глубоко вздохнув, он, хлопнув меня по плечу, радостно и торжественно произнес:

— Доктор, посмотри, да это же наш Гришка.

И в ту же минуту Гришкина тройка лихо выскочила на пригорок. Блестя на солнце, звеня всеми своими бубенцами, она подняла за собой огромное облако снежной пыли.

— Гришка… Гришка… — стали махать мы ему сверху руками. Но он проехал храм, не заметив нас…

И тогда грузчик торопливо забил в колокол. Воздух вокруг нас загудел, а странно затрепетавшийся ветерок, мигом ожив, где-то внизу хлопнул дверью и с шумом и свистом, точно огромная стая птиц, кинулся вослед тройке. Услышав колокол, Гришка остановился. Увидев нас, он крикнул:

— Братцы, на Бога-то надейтесь, но сами не плошайте…

Потом он, поправив свою офицерскую шинель и плащ с капюшоном, подъехал к нам. Громадная старинная икона Божьей матери приветливо посмотрела нам вслед. Коротенький гвоздик, неизвестно кем и для чего вбитый ей в левую руку, показался мне живым глазом.

Мы упали в Гришкины сани, пахнущие сеном и парным молоком, и поехали вместе с ним, даже не спросив, куда он и зачем едет. Но только мы выехали из рахмановской деревни, как нам навстречу выбежала похожая на призрак белая женщина… Если бы не парок от ее дыхания, то я подумал бы, что это действительно призрак.

— Поберегись, — произнес Гришка и остановил тройку. Корнюха с грузчиком вслед за мною с любопытством выглянули из саней.

Наконец светлое облако осело, и я увидел знакомое белое пальто, бледные руки. Вгляделся в лицо — это была Виолетта.

Я уже слышу скрип ее шагов. А вот, подойдя ко мне, она осыпала и меня, и все сани искристым снегом. Наверное, там, в небе, снег, только что выкристаллизовавшись, таким и бывает…

— Вета, это ты… — и, от радости потеряв равновесие, я упал ей на плечо. Она погладила меня по голове и, осторожно поправив на мне сбившийся платок, сказала:

— Доктор, я ищу вас целый день…

— Что случилось? — спросил я.

— К вам мама приехала…

Оставив в санях медицинский чемоданчик, я, раскидывая снег, побежал.

— Доктор… доктор… — закричал Гришка.

Но я ничего не слышал. Мама, славная, добрая, стояла перед глазами. Я пробежал одну балочку, другую, и вот наконец совсем близко переезд.

Будочник, завидев меня, засвистел, замахал руками. Но я удачно прошмыгнул под носом электрички и с новыми силами помчался по знакомой мне улице Мира.

— Товарищ фершал, как же так? — громко прокричал он вослед и, поняв, что я не дурачусь, замер, приподняв шапку желтым флажком.

За моей спиной бодро звенели бубенцы. Небось Гришка ехал следом.

В сторону храма идут ребятишки с двумя старушками, еле поспевающими за ними. Они несут звезду, украшенную цветами. В середине звезды розовый круг, в котором горят восковые свечи. Все поют:

Днесь пресветлая

Небу и земли царица,

Христа царя рождает

И млеком его питает.

Пеленами увивает,

В ясли полагает,

Звезда пути являет,

Над вертепом сияет.

Затем, когда песня кончилась, самый маленький мальчик, в руках у которого была большая связка ржаных калачей, громко прокричал: «Рязанцы!»

И все ему хором ответили: «Мешком солнышко ловили. Блинами острог конопатили».

Затем другой, чуть повыше, крикнул: «Шуяне!»

А ему в ответ: «Беса в солдаты отдавали».

Опять кто-то крикнул: «Ржевцы!»

В ответ раздалось: «Батьку на кобеля променяли».

А когда кто-то крикнул: «Крапивенцы!» — то все, смеясь, прокричали: «Сено с колокольным звеном встречали, а воеводы не видали».

«Гуслицы!» — перебив всех, прокричала маленькая старушка. На что ребята прокричали: «Председатель — склеенный сапог, его снегом накормили и в тесте утопили. А когда тесто стали месить, то вместо одного председателя выловили сразу шесть».

И все вновь засмеялись радостно и весело.

А вот и лесничество. Моя мама, оперевшись на палочку, стоит недалеко от домика, в котором я живу. Как изменилась она. Ее взгляд стал еще строже, да и лицо постарело. Она то и дело греет руки. Видно, заждалась. Ой, а как она забавно закутана в две шали, кисти которых точно сказочные сосульки, да и вся она в своем длинном старомодном пальто похожа на ветхозаветную старушку куколку.

— Мам-ка-а… — бросаюсь я в ее объятия.

— Сынок… — и все мутнеет и меркнет.

И вот уже все, все, даже сама жизнь улетает прочь, и кажется, что только именно сейчас, здесь, в этом душистом, полном счастья и ласки объятии, это все и начинается. Вот уж чудо из чудес, материнское объятие.

— Мам, а вы с первого раза дорогу нашли?

— С первого, сынок, — улыбается она. И, улыбаясь, хочет сосредоточиться на какой-то мысли. Но чувства берут верх.

— Ну и засугробились, сынок, люди у вас… — Валеночки у нее коротенькие, и она топчется на одном месте, прежде чем сделать шаг. — А я о тебе, когда сюда ехала, все беспокоилась. Живой ли ты тут.

— Живой, мам, живой.

— Ой, а это что? — и она чуть сдавила мою руку.

Рядом с нами остановилась Гришкина тройка. Он растерянно и приветливо посмотрел на мою мать, а потом на меня. Лошади захрапели, зацокали зубами. Он, подтянув вожжи, успокоил их. Поправив шапку, с улыбкой снял рукавицы.

— Доктор, такую новость неплохо бы и снежным квасом обмыть…

Грузчик вывалился из саней, а потом вдруг простер к небу руки:

— Ура-а-а!.. Да здравствует докторова мама!.. — и, помаргивая облепленными снегом ресницами, с солидностью подойдя к моей маме, поцеловал ей ручку и добавил: — Учтите, а я ведь парень что надо…

— Ой, а я чуть и не забыла, — всполошилась мать и попросила грузчика: — А ну-ка развяжи-ка, браток, мои шали. Рождество как-никак история…

И в ту же минуту нас подхватила толпа колядующих. Нинка, улыбнувшись ласково, подала нам плетеный кувшин:

— Пейте, гости дорогие!

Это был теплый компот, от него даже шел парок, или, как его еще называют, взвар, пахучий, ароматный, при питье бродящий. Приготовленный из сухих фруктов и настоянный на нашей снежной воде, он был незаменимым питьем у наших сельчан в это время года. Мелко нарезанные яблоки и груши, плавая сверху, напоминали узоры снежинок и точно так же, как и снежинки, мягко таяли во рту. Детвора, ровным гуськом шагая за колядующими, несла эти кувшины на плечах. Глиняные ручки кувшинов были украшены разноцветными бабы Клариными цветами.