Снег на Рождество

Почему среди этих фигур я не увидел себя? Неужели Виолетта забыла про меня? Неужели какая-то там баба Клара лучше меня?

Через час мы все вновь встретились. Увидев меня, Корнюха побледнел.

— Доктор, а мы думали, что ты его приведешь, — сказал грузчик. И если бы не его красные губы, я бы подумал, что и он слеплен Виолеттой из снега, до того он был весь белый.

— К сожалению, я не нашел его, — с трудом выговорил я, так как зубы мои то ли от холода, то ли еще от чего стали выбивать дробь.

И тогда Гришка, посмотрев в снежную даль неба, туда, где уже начинал разгораться лунный свет, с грустью сказал:

— Братцы, не знаю, как вам, но мне, братцы, без него как-то и жить будет скучно.

— Ну нет, не может быть, чтобы он умер! — воскликнул Корнюха. Ему почему-то тоже жаль стало Никифорова.

А через минуту он воскликнул:

— Поедем к Нинке… Он там… Вот увидите…

И, запрыгнув в сани, мы помчались к Нинке. Даже Гришка поверил Корнюхиной идее. Он без жалости, что редко с ним бывало, стал нахлестывать лошадей и с такой силой свистеть и орать на них, что мы, чтобы не оглохнуть, зарылись головами в силос. Наконец сани остановились. В Нинкином доме горели все окна. Видно, сбежав с Васькиных поминок раньше всех, она тут, в своем кругу, поминала человека, необыкновенно любившего ее.

Грузчик, спотыкаясь, первым вбежал в дом. Мы зашли за ним.

Комната пылала светом. Играла радиола. А напротив радиолы в простой льняной рубахе сидел Ероха и, переигрывая радиолу, выбивал свою любимую «Аппассионату». Нинка, поджав под себя босые ноги, сидела на полу и внимательно слушала Ерохину музыку.

Чуть поодаль от Нинки, у маленького невысокого диванчика, лежали два Васькиных дружка из дивизиона.

— Погоди, — увидев нас, остановила Нинка Ероху и, встав, подошла к нам. — Проходите, гости дорогие, не стесняйтесь.

Но, заметив на наших лицах растерянность, она спросила:

— Что с вами?

— С нами ничего, — буркнул грузчик. — Только вот с Никифоровым чего, с час назад пропал он, и нет нигде его…

Корнюха перебил его:

— А я подумал, что он у тебя…

— Эх, знать, и его срок весь вышел, — произнес Гришка и вздохнул…

— Доктор, ну а вы… что вы молчите? — вскрикнула Нинка.

Ероха, перестав играть, привстал. Оробев от ее внимательного, долгого взгляда, я растерялся. Да и что я мог добавить? Все уже рассказали. И, точно поняв меня, она крикнула:

— Нет, нет… — и рванулась к двери. Но Корнюха тут же сграбастал ее. Но она, чтобы вырваться, стала бить его руками. — Нет… нет…

— Наш грех, — краснея, сказал грузчик.

Гришка, окинув всех своим единственным глазом, склонив голову, негромко, но строго прошептал:

— А ведь действительно все у нас получается как-то не по-людски… Он там, а мы здесь…

И, застегнув как следует на все пуговицы свою шинель да затянув на голове капюшон, он уже властно, как на фронте, приказал:

— Ты, доктор, оставайся. А мы пойдем его искать, — и, растолкав дивизионщиков, он приказал им: — И вам, братцы, время нечего зря терять… По коням…

Дивизионщики, поняв, в чем дело, быстро натянули хромовые сапоги и, выбежав из дома, помчались навстречу пурге, изредка постреливая холостыми патронами вверх и крича что есть мочи:

— А-у… Никифоров… А-у…

Накинув на плечи старое Нинкино манто, вместе с Гришкой, грузчиком и Корнюхой умчался и Ероха. Один я остался.

— Ну вот, мужики теперь надолго завелись, — проговорила с какой-то усмешкой Нинка и, вынув из головы шпильку, распустила волосы и стала греть свои руки у печи.

Никогда я не думал, что она может быть такой красивой. Свежие, румяные от волнения щеки, тонкий, заостренный книзу нос, полные налитые губы, длинные ресницы…

— Ну что? — спросила она меня и, не дожидаясь ответа, вдруг резко обняла меня, и через какую-то секунду я на губах почувствовал ее поцелуй. Да что там почувствовал! Если честно сказать, меня так никто и никогда не целовал. Ее губы прикоснулись к моим губам так нежно, что я от радости чуть не вскрикнул.

— Нина, а ты знаешь, я тебя…

Но она, перебив меня, засмеялась:

— Ой, доктор, а ты ведь еще мальчик…

Чувствуя, что я уже не в силах больше владеть собою, я жадно обнял ее и в каком-то восторженном отчаянии стал целовать. Она, не сопротивляясь, смеясь, что-то говорила, но я ничего не слышал. Шум, похожий на шум пчелиного роя, стоял в моих ушах.

А потом она прижалась своей щекой к моей и сказала:

— Доктор, а ты знаешь, какое сердце надо, чтобы всех вас, мужиков, любить… — И, печально усмехнувшись, добавила: — Если бы ты знал…

— Знаю, знаю… — шептал я, обнимая и целуя ее пуще прежнего.

— Ой, какая же я счастливая… — смеялась Нинка, откидывая назад голову.

Первый раз в жизни я так крепко обнимал женщину и первый раз, перехватывая ее легкое дыхание, целовал в губы. Наверное, Нинка это чувствовала, как-то уж очень она громко смеялась и без всякого смущения называла меня мальчиком, а себя называла девочкой.

— Доктор, а тебе сколько годков?

— Двадцать пять…

— Ну-у-у… — и она, прижавшись своим лицом к моему, прошептала: — Ну надо же, кто бы мог подумать… — а потом, заглянув мне в лицо, сказала: — Ой, какие глаза у тебя горячие… — и тут же с улыбкой попросила: — А вот этого… доктор, пожалуйста, не надо… — И, поцеловав меня в губы, она, смеясь, закрыла глаза и прошептала: — Ой, доктор, какая я счастливая.

Я терялся; я медлил. Не зная, с чего начать, я вместе со стулом поволок ее к дивану. В эти минуты я ради нее готов был пойти на край света. Я тащу ее, а она, чуть-чуть, лишь для приличия упираясь, вдруг в ответ мне:

— Доктор, а я ведь только для того тебя поцеловала, чтобы ты мое сердце послушал. Проклятое, как оно у меня болит, — и она начала рассказывать про болезнь.

Я опешил: «Ну вот и пойми женщин… — подумал я про себя. — Такой момент, а она стала о болячках своих рассказывать…»

Но делать нечего. Больные есть больные. И врачевание есть врачевание. Понуро иду за чемоданчиком. Достаю трубку.

А она продолжает с усмешкой:

— Доктор, а ты хоть и мальчик, но боевой, — и, взяв меня за руку, уже серьезнее: — Нет, ты понимаешь, я серьезно, у меня так сегодня сердце болит.

— Понимаю, понимаю, — бурчу я и дрожащей рукой прикладываю фонендоскоп под ее левую грудь. «И зачем я только выучился на врача! Разумеется, был бы я, например, конюхом, и тогда плевать мне было на то, болит ли Нинкино сердце или не болит… И тогда исполнилась бы моя мечта…»

Шутки шутками, но сердце у Нинки действительно оказалось больным. Мало того, я был даже удивлен, как она при таком выраженном приобретенном сердечном пороке не только живет, но и так хорошо выглядит…

— Ну что?.. — спросила Нинка.

— Как что, — ответил я и смутился. Она вновь смотрела на меня как прежде, но глаза ее были полны не только любви, но и слез.

— Как сердце?.. — И она то ли от волнения, то ли от избытка своего счастья прильнула ко мне.

Я смутился. А про себя подумал: «Да, таких женщин, как Нинка, не так просто вылечить…» И тут же вспомнил слова главврачихи: «Такие женщины, как Нинка, созданы не для того, чтобы их лечить, а для того, чтобы их любить!»

— Доктор, а ты не болтлив? — вдруг спросила она меня.

— Я… я… нет, — пробормотал я, не зная, куда деть свой фонендоскоп.

А потом я почувствовал, как она, взяв его из моих рук, кинула куда-то в сторону.

— Зачем вы так мучаете себя? — прошептал я, отступая от нее. — Хотите, я вам выпишу лекарство, которое поддержит ваше сердце?

Она засмеялась, видно, оттого, что я назвал ее на «вы».

— Нет, доктор, ты лучше скажи, я жить буду?

— Будешь, — ответил я, смотря, как она медленно и очень нежно приближается ко мне.

И, закрыв глаза, я вдруг понял, что никакой я не врач, а самый обычный конюх. Мое сердце замерло. Она уже в нескольких шагах от меня. И мне некуда деться, позади стена, слева шкаф, справа стол.