Снег на Рождество

Никита выхватил из моих рук чемоданчик и побежал к больному. Толпа, увидев меня, тихо поздоровалась, а потом опять насупленно стала смотреть на Ваську-чирика. Среди всех лиц я заметил лишь одно, сочувствующее происходящему, на остальных же сочувствия не было.

На несколько секунд я смутился толпы. Ну а потом забыл про нее, сработал врачебный инстинкт: перед глазами умирающий человек, и я, как врач, должен заниматься только им и никем другим.

Обогнав грузчика и Гришку, я первым подбежал к Ваське. Парок шел из его рта. Он дышал. Он был еще жив. Он осознанно смотрел в небо. Он реагировал и на свет, и на звуки.

— Вась, что с тобой? — И, нагнувшись к нему, я начал считать его пульс.

А он, чуть дотронувшись до моего лица рукой, с такой наивностью спросил меня:

— Доктор, это ты?..

— Я…

Какое-то равнодушие и пренебрежение ко всему прочитал я в его лице. Если бы Ероха увидел это лицо, он сказал бы: «Вот те раз. Парень жил-был и пропал».

Подошел Гришка, сощурив глаз, он пощупал Васькин лоб и, удостоверившись, что температура у него нормальная, сказал:

— Ты, браток, у меня не дури, тебе, браток, надо вставать…

Но Васька не обратил внимания на его слова.

— Послушайте, — прошептал он вдруг, чуть не плача.

Мы так и вперились в него глазами.

— Ну, слушаем, — сказал грузчик.

Васька, словно и не было нас рядом, отрешенно посмотрел в небо. Вздохнул. И потом, прикрыв глаза, попросил:

— Ребята, если вы меня хоть чуть-чуть любите и если вы меня хоть чуть-чуть уважаете, то прошу вас распороть мой полушубок.

Грузчик засмеялся:

— Ну это, Вась, запросто… — и, сграбастав Васькин полушубок, он, чуть наклонившись, натянул внутреннюю его подкладку, а Гришка, недолго думая, в двух местах по шву полоснул ее охотничьим ножом. Полоснул и ахнул. Точно живые карасики из-под швов подкладки вырвались на свободу деньги. Ветер приподнял их и закружил…

— Вась, а Вась, скажи, откудова это? Неужели эти деньги все твои? — спросил Гришка.

Лицо у Васьки потемнело. Он сжал руки в кулаки. А потом ответил:

— Братцы, да разве это теперь имеет значение.

— Товарищи, так это же деньги небось тех водителей, которых он?.. — взвизгнула вдруг старая вдова из толпы. — Вась… ну ты и гад же…

Смотря на кружащиеся на ветру деньги и не зная, что с ними делать, грузчик с Гришкой спросили Ваську:

— Ну а теперь что прикажешь делать?

— Пусть эти деньги народ забирает… — прошептал Васька.

Тут Гришка, став на сани, объявил, мол, так, мол, и так, можете, дорогие товарищи, деньги забирать себе. Потом и грузчик объявил.

Но никто к деньгам не прикасался.

А Васька, увидев, что деньги его никто из толпы не берет, растерялся. Страшно ему стало. И стыдно. Не выдержал он, закричал:

— Да я не вор, братцы, я не вор! Вы же мне давали, вот я и брал, чтобы их в один из деньков потом для вас…

Васька посмотрел на меня, потом крепко сжал мою руку:

— Доктор, я принял яд.

— Боже мой! — в испуге прошептал я. И тут же, быстро разорвав рукав, всадил ему в вену тридцать кубиков глюкозы. Растолок активированный уголь и, смешав его с водой, приказал Ваське выпить. Он выпил.

И опять Васька, как увидел, что деньги его никто не берет, затрясся весь, на лбу выступил пот.

И тогда, уже не сдерживая себя, я стал просить:

— Ну берите же, берите же деньги! Хоть на крохотное время, пока он тут, с вами, возьмите. Если вы соберете их, может быть, ему и полегчает. Он успокоится. И это спасет его.

Но вместо того чтобы меня поддержать, кто-то громко из толпы вдруг крикнул:

— Если у тебя, доктор, есть бабки, кидай, соберем, а эти даже под пистолетом не соберем!

И толпа, точно грозовая туча, нахлобучив платки и шапки, посмотрела на меня зло и ненавистно. И лишь всего один человек из толпы, толстоватый, коротконогий старичок, давным-давно вышедший на пенсию, крикнул пылко, крикнул так, чтобы услышал Васька:

— А вы знаете, братцы! Деньги не нами придуманы. Пока будут деньги, до тех пор будет и зло, — и стал собирать купюры.

Но Ваське, наверное, уже было все равно.

— Слышишь, доктор, слышишь, — заговорил он вдруг с отчаянием. — Если хочешь узнать перед смертью, как к тебе всю жизнь относились люди, брось им вот так, как я, напоследок деньги, — и, еще не договорив что-то, он заплакал, а потом завыл: — У-у-у…

Метель усилила его вой. Толпа дрогнула. Видно, люди испугались его плача. Стало как-то неловко: ведь никто не думал, что все так обернется. Им вдруг захотелось помочь Ваське. Его начали успокаивать.

— Вась, да с кем этого не бывает, — самая первая взвизгнула вдова. — Со всяким бывает. — Ей поддакнула и толпа. И, переборов смущение, стыд и скорбь, люди начали собирать деньги.

— Васька, Васька! — вполголоса воскликнул грузчик. — Радуйся, твои деньги народ собирает.

— Ура-а-а!.. — закричал Гришка. — Ура-а-а… Наш народ прощать умеет.

Однако времени для рассуждений не было. Пульс у Васьки вдруг стал нитевидным.

— Много яду выпил? — спросил я Ваську.

— Не знаю…

Я тут же позвал Гришку.

— Куда поедем? — спросил меня Гришка.

— В стационар, — приказал я.

— Но, но! — закричал на лошадей Гришка и взмахнул обломком кнута. Но я попросил его подождать. Толпа, вся какая-то притихшая, с серьезным выражением на лицах, сняв платки и шапки, обступила наши сани. У каждого в руках были Васькины деньги. Обитые железом борта саней от людского дыхания покрылись испариной.

— Жив?.. — спросил тыл толпы.

— Еще жив… жив… — загудели стоящие впереди.

А когда мы тронулись, народ вдруг побежал следом. Он кричал одни и те же слова:

— Еще жив… еще жив… еще жив…

А вдовушка, прыгнув на борт саней, ухватив Ваську за плечи, стала шептать:

— Только прости меня, родненький, что я вначале с тобой так. Прости… Слышишь?.. Прости…

— Ну чего, ну чего к парню пристала? — столкнул ее с саней грузчик. А она, встав, прокричала нам вслед:

— Живой человек, не то что мертвый, поняли вы… нет, вы не поняли… Ах, — и, скинув с головы платок, она, подняв к небу глаза, раза три перекрестилась.

Гришка, глянув на нее, сказал:

— Ой, не вышло бы греха какого.

И только он это сказал, я сразу же кинулся к Ваське. Тут бубенчики однообразно зашумели. А потом снег засыпал нам лица. Грузчик, первым протерев глаза, крикнул мне:

— Доктор, наверное, все!

— Как? — прошептал я и понял, что зря спрашивал. У Васьки не было ни пульса, ни давления. А его широко раскрытые зрачки не реагировали на свет.

— Что же нам теперь делать? — спросил меня, чуть не плача, Гришка.

— А ничего, — ответил за меня грузчик и добавил: — Не он первый, не он последний. Вот и мы, сейчас живем, а завтра может от нас остаться одна небыль.

— Доктор, а если бы не яд, он бы пожил? — вновь спросил меня Гришка.

— Мне кажется, не от яда он умер, — опять опередив меня, деловито произнес вдруг грузчик и, накрыв Васькино лицо красным платком, всхлипнул.

Лошади, спустившись с горки, подвезли нас к больнице. Обогнув ее, наши сани остановились у морга. Гришка, вздохнув, сказал нам:

— Ребята, вы тут оставайтесь, а я пойду сообщать в дивизион, заодно и Нинке дам телеграмму. — Прикурив папироску и затянувшись дымком, Гришка сосредоточенно посмотрел на нас.

Затем, вздрогнув от налетевшего метельного порыва, сердито ударив сапогом снег, добавил:

— Надо же, был человек и нет его… — и медленно пошел к поселку.

Метель мела, теряя и стыд и срам. Она то грубо, а то и властно срывала платок. А то вдруг, притворившись добренькой, кружилась, намекая, что ей хочется поплясать.

Лицо грузчика раскраснелось, облокотившись на облучок, он сидел в санях, странно фыркая и закатывая глаза. Накрытый красным платком, Васька становился от падающего снега все белее и белее. Его огромные коряжистые руки с потрескавшимися ногтями, в каком-то довольстве разжатые и присыпанные снегом, походили на руки огромной белой статуи.