Снег на Рождество

— Все ясно. Эти ваши мужички опять галлюцинируют, — и шепотом добавила: — Направьте их к психиатру… — и тут же ушла.

— Представляешь, доктор, — заикаясь, продолжал грузчик. — Никифоров предстал перед нами во весь свой рост точно ледокол.

— Оказывается, он не мертвый был, паразит, а живой. Или же, наверное, он просто притворился мертвым… — перебил его Корнюха, — Говорят, он и в молодости любил всякие штучки откалывать…

— Да-да… — торопливо перебил его грузчик. — Он вдруг ни с того ни с сего как чихнет. И тут я, чтобы с ума не сойти… заорал благим матом и бежать.

Чтобы разобраться, бред ли это или галлюцинации, я, попросив их посидеть в кабинете, позвонил в стационар. Увы, сказка оказалась былью. Никифоров, воскресший из мертвых, был теперь живым и уплетал на пищеблоке манную кашу.

— Ну что, доктор, живой Никифоров? — спросили они меня.

— Живой, — ответил я и посмотрел в окно, за которым шел снег.

Через неделю в стационаре я встретился с Никифоровым. Он чувствовал себя прекрасно.

— Доктор, а ты знаешь, снег-то у нас на самом деле непростой. Снег-то у нас волшебный. Если верить словам, то я, можно сказать, благодаря ему и жив остался.

Он говорил, говорил. И мне его трудно было остановить. Почти все чудом вернувшиеся с того света страдают многословием. Больные окружили нас. И Никифоров вместо меня начал рассказывать им. Грузчик тихонько спросил у заведующего:

— Скажите, а он дурак или не дурак?

На что тот, шикнув, пожал плечами. Грузчик опустил голову. Корнюха смачно произнес:

— М-да, мне ведь, братцы, всякого пришлось перевидеть, но чтобы так вот, быть до этого сосулькой, а потом вдруг запрыгать…

Больные подходили один за одним. Вскоре их столько набилось, что стало трудно дышать. Но Никифоров, не обращая внимания на слушателей, все говорил и говорил…

Я стоял без халата. Да он и не нужен был мне, все и так меня знали. Неизвестно откуда оказавшийся журналист начал расспрашивать Никифорова:

— Ну и сколько же вы, товарищ, пробыли под снегом?

— Если судить по записям в истории болезни, то не менее трех суток. — Это свое вранье Никифоров произнес без всякого смущения, даже не моргнув глазом.

— Что вы ощущали?

— Словно женские руки ласкают.

— Находились ли вы в сознании?

— Сознания не было, было подсознание.

— В чем оно заключалось?

— Будто я камнем вниз лечу, а вот упасть на землю все никак не могу.

Я, посматривая на уж больно одухотворенного Никифорова, не знал, радоваться мне такому приятному исходу его трагедии или, наоборот, грустить, как, например, грустил теперь председатель, стоявший тут же рядом и за все время так и не проронивший ни одного слова.

Уже когда мы с грузчиком и Корнюхой собрались уходить, Никифоров вдруг крикнул:

— Доктор, пожалуйста, передайте привет Виктору! Скажите, что я, как и он, примерно через недельку или две начну собирать деньги на памятник, — и он тут же обратился к председателю: — Товарищ председатель, а правда ведь неплохо было бы, если в нашем поселке впервые в мире соорудить памятник снегу.

— Ура-а… — крикнул кто-то. И все дружно подхватили. — Ура-а… Да здравствует памятник снегу!

— Доктор, да неужто снег посильнее человека? — вне себя спросил меня грузчик.

— Дело не в силе, — начал было я, но, не подобрав нужных мне слов, замолчал.

— Доктор, ну а в чем, в чем же дело? — продолжал приставать грузчик.

В голове моей все как-то спуталось. Я не знал, что и ответить.

Выйдя за больничную территорию, мы все трое, остановившись, со всей серьезностью стали рассматривать падающие снежинки. Красиво блестя на солнце, они кружились вокруг нас. Под ногами был снег, перед глазами был снег, и на нашей одежде и на наших руках был снег. Даже полузамерзшие больничные окна и те почти все были в снежинках.

— Братцы, а вы знаете что! — воскликнул вдруг Корнюха.

— Что? — спросил его грузчик.

— Меня тоже к снегу потянуло.

— Не говори глупостей, — буркнул грузчик.

Но Корнюха вдруг упал на сугроб грудью и стал загребать под себя снег.

— Ой, доктор! — воскликнул грузчик. — Смотрите, смотрите, он маленький.

— Я не маленький, — ответил ему Корнюха. — Я старенький.

И Корнюха, взяв щепотку снега, кинул ее в рот.

Мы шагали не спеша, хотелось подольше побыть со снегом. Корнюха с грузчиком, приумолкнув, шагали чуть впереди меня.

Проходя мимо рахмановского храма, Корнюха крикнул:

— Братцы, смотрите, там на колокольне кто-то есть!

Мы задрали головы. Но ничего не увидели.

Тогда Корнюха крикнул:

— Айда за мной!

Мы, подчинившись его приказу, стали лезть на колокольню. Старая, петровских времен, дубовая лестница скрипела.

К нашему удивлению, дорожка была проторена. Мало того, кто-то, поднявшись наверх, сидел там, так как обратного следа не было. Взобравшись на самый верхний ярус, я вздрогнул, на стенах справа и слева знакомым крупным почерком мелом было написано: «Делайте как я…»

Я кинулся к перекладине и замер. Были следы, был пришпиленный булавкой пуховый платок, но Виолетты не было.

— Братцы! — воскликнул вдруг радостно грузчик. — Ой, а какие тут снежинки! — И он, улыбаясь, подставил руки под снежный поток.

Мы стояли на колокольне под сверкающим солнцем с непокрытыми головами, так как нам почему-то стало жарко. Изумленные и высотой колокольни, и снежным простором, который отсюда виделся на многие километры, мы, засмеявшись, от радости ударили в один колокол, потом в другой. И строгие колокольные звуки, сохраняя нотное равновесие, зазвучали сильно и грустно.

— Ау!.. Ау!.. — вдруг закричал грузчик, от удовольствия качаясь в такт звукам и обсыпая снегом голову.

Глаза смеются. Он не чувствует ни ветра, ни мороза. Приподнимаясь на цыпочки, он что есть мочи дергает за веревку главный колокол и от счастья смеется.

Перед собой я вижу рахмановскую деревушку, расположившуюся при дороге ровным рядком. Воздух над деревней пахнет печеным хлебом. Проваливаясь по пояс в сугроб, звонко и радостно что-то напевая, наш водовоз, одетый в красный тулуп и сопровождаемый лающей стаей разнокалиберных собак, тащит под уздцы лошадку, на которой сидит статная баба. Всмотревшись, я замираю. Да, так и есть, это Нинка. На какой-то миг утихает поземка, и я даже успеваю рассмотреть ее два непокорных локона и оранжевый воротничок ее модного платья.

Смеясь от удовольствия и радостно рассказывая что-то водовозу, она двумя веточками ели отмахивается от густо падающей на нее снежной пыли. То и дело останавливаясь, старичок, дотягиваясь до Нинки, трогательно целует ее руку и красный сапожок. Когда он, поцеловав ее руку, отходит, Нинка тут же протягивает ему другую и кричит:

— Ну а теперь поцелуй эту.

И маленький, небудничный этот поступок так трогает водовоза, что он, потеряв всякий стыд, что-то протяжно напевает и, покряхтывая от мороза, танцует на одном месте.

«Как же так, — думал я, смотря на Нинку. — Минуту назад она говорила мне, что до безумия любит меня, а тут вдруг так кокетничает со стариком водовозом».

— Да погоди ты! — смеясь кричит Нинка водовозу. — Ты вот лучше скажи мне, чем ты в жизни занимаешься?..

А тот, придав своему голосу трогательные нотки, отвечает ей:

— А я, дамочка, третий год как карасиков ловлю, — и, недолго думая, он расстегивает на груди полушубок и достает оттуда полиэтиленовый пакет, в котором трепещутся два маленьких карасика.

— А разве в нашем пруду карасики бывают? — радостно смеется Нинка и осторожно берет из рук водовоза шевелящийся пакет.

— Да это не в пруду, — отвечает он ей и, ласково целуя ее руку, добавляет: — Это я в околопрудных луночках ловлю, там, где Корнюха один раз чуть не утонул.

— А ты удочкой ловишь? — допытывается Нинка.

— Да какой там удочкой, — отвечает он. — Я рукой. На крючке они умрут, а в руке нет… — и, нежно и прозрачно зевнув и закатив глазки, восклицает: — Ну до чего же, Нин, ты женщина любопытная!