Снег на Рождество

Вскоре Гришка скрылся из виду…

Сняв платок и подойдя к крайней лошади, я головой уперся в ее потный бок.

Я не находил себе места. «Почему вдруг Васька решил умереть? — думал я. — И почему толпа осуждала его за деньги? Один он, что ли, деньги берет? И почему все говорят о Ваське, а мне, врачу, не сумевшему его спасти, никто не предъявляет претензий. По идее, я, как врач, должен был выйти в этой ситуации победителем. Но не все так просто. Оказывается, человек умирает не только от болезней. Короче, есть целая бездна еще не изученных медициной причин смерти. Васька давно был болен, болен любовью к деньгам, а я не понял этого. И ничем не помог. Ведь буквально сегодня, несколько часов назад, находясь с ним в балочке, я мог бы, пусть не как врач, но как человек, предотвратить его такую нелепую смерть. Но я не сделал этого. Я ничтожно спокойно смотрел на приближение к нему смерти».

Лошадь фыркнула. Не прошло и минуты, как точно так же, по-лошадиному, фыркнул и грузчик. Я подошел к саням. Грузчик посмотрел на меня своими печальными глазами и спросил:

— Доктор, скажи, а вот для чего человек живет? — и посмотрел на меня с какой-то ядовитой усмешкой. Веселый и простой человек до этого, он вдруг задерзил. Он заторопил меня. Он еще раза два повторил шепотом этот же вопрос.

Я задумался. Притаив дыхание, он ожидал моего ответа.

— Понимаете… — начал я, уважительно назвав его на «вы». — Настоящие люди никогда не спрашивают для чего жить…

— Почему?

— А потому, что они честно живут.

— Эх, доктор, доктор, — потоптавшись вокруг саней, добродушно произнес грузчик. — Надо же ты как сказал, — но потом, как бы со стороны посмотрев на меня, чего никак не ожидал я от него, он вдруг в отчаянии прокричал: — Доктор, а ты думаешь, честно жить — это так просто… Да… Ну как же честно жизнь прожить, если всего хочется… — и, пошатнувшись от волнения, он вытер воспаленные, заслезившиеся глаза. — Эх, доктор, доктор, а ты говоришь…

Никогда он не был так сильно взволнован. Точно ребенок шмыгая носом, он с какой-то обреченностью упал на колени и, протянув вперед руки, прошептал:

— Почему ты, зная все, не помогаешь? Почему? Почему не приходишь или приходишь, чтобы пройти мимо?

Никогда я не видел его таким.

— Доктор, не переживайте, — раздался рядом женский голосок, и тот же голосок добавил: — Ишь чего городит, мол, помогите ему, дураку, сделаться честным.

Это была санитарка. Сухонькая, сморщенная, беззубая. В руках она держала ключ от морга. Насчет морга у нас был заведен свой закон. Если вдруг кому требовался морг, к нему надо было просто подъехать или подойти и минут пять постоять у его дверей. Этого времени было достаточно, чтобы вас кто-нибудь заприметил. Если не было санитарки или она была занята, тогда ключ передавался с кем-нибудь из больных.

— Старая штука? — спросила санитарка, кивнув в сторону Васьки, она всех мертвецов называла штуками.

— Нет, средняя, — ответил я.

— А кто топить морг будет? — спросила она, когда мы с Никитой занесли Ваську в морг.

— Я… кто ж еще, — буркнул Никита.

Я помог Никите натаскать в морг дров. А затем, оставив и его, и лошадей и не став дожидаться Гришки, пошагал домой.

Я прошел снежное поле. Потом, спустившись вниз, пошагал по редкому леску. Здесь не было метели, и снежинки, похожие на блестящий дождь, кружились замедленно. «Как же так, — думал я в растерянности. — Человек умер, а я живой. По идее, все должно быть наоборот. Человек не умирать должен, а жить, а умереть должен я, врач, так как я обязан пожертвовать собой ради его жизни». Чтобы хоть как-нибудь уйти от привязавшихся ко мне мыслей, я побежал. Снежинки бесовски-игриво замелькали перед глазами. А ели с черными стволами предостерегающе зашумели.

Пробежав с километр, я вдруг вздрогнул. Чувствуя, что я вот-вот провалюсь, так как подо мной не оказалось никакой опоры, я подбежал к первой попавшейся ели и, прижавшись к ее стволу, прошептал:

— Нет, наверное, не так спасаются. И от себя не убежишь…

Снежинки кружились вокруг меня, и я, перехватывая их рукой, подолгу смотрел на них, надеясь, что они подскажут мне, как быть…

От слез снег кажется тюлем. Даже небо в тюле. Я быстро оглянулся назад — и опять тот же тюль. Что за напасть? Я не на шутку растревожился. Через несколько минут тюль превратился в сеть, она, увеличиваясь в размерах, стала ко мне приближаться. Поначалу я не знал, что и делать. А потом я выбрал то, что, как мне показалось, я на самом деле заслужил. Я, прижав к груди руки, что есть мочи крикнул на шевелившуюся перед глазами мокрую черную сеть:

— Можешь забирать меня…

Сколько пролежал на снегу, не помню. Помню лишь то, что, когда в моей груди запекло, а голова стала точно шар раздуваться, я, все еще продолжая испытывать невыносимый стыд, чуть-чуть привстал на колени и пощупал воздух. А потом, встав во весь рост, помахал руками. К моему удивлению, мои руки сеть не опутала.

«Ну почему, почему я так страдаю? — думал я, продвигаясь вперед. — Ну мало ли какие могут быть случаи.

…Вполне допустимы и врачебные ошибки. Вон у главврачихи несколько больных умерло, и ничего».

Вечерело. «Ну почему, почему я раньше не сказал ему? Мол, Вася, изменись, не так надо жить…» — в который раз я судил себя.

Остановившись у своего дома, я привычным движением толкнул заснеженную калитку. Она приоткрылась, только чтобы меня пропустить. Лопатой я кое-как отгреб снег от крыльца и зашел в дом. Печь еле тлела. Расшуровав ее, я подбросил уголька и поставил на плиту чайник.

Двухкомнатный домик, в котором я жил, принадлежал лесничеству. В самой маленькой комнатенке хранились веники и метлы, а в чуть большей, с отдельным выходом, жил я. Домик был бревенчатый, очень старый, щелястый. Половицы скрипели. Доски на полу неровные, и я часто спотыкался о них.

Но жить в домике мне все же было нескучно, так как почти все кошачье население нашего поселка дневало и ночевало в моем подполье. То ли их притягивал запах моих лекарств, особенно валерьянки, которой пропиталась вся моя комната, то ли им нравился лесной, пряный аромат березовой лозы, из которой были сделаны веники и метлы, в которых мыши любили жить.

Дверь комнаты, где хранились метлы и веники, была обита железом, на ней во всю ширь был перекинут широченный засов, на засове висел пудовый замок, ключ от которого давным-давно потерял сторож. Трудно сказать, для чего у этой двери был приставлен сторож. Много лет он сторожил, сам не зная чего. Кем-то придумана была эта должность. Вот и занимали ее из года в год, чтобы зазря она не пропадала. Сторож мало сторожил дом, в основном бегал по своим делам. После чего поздним вечером, подойдя украдкой к дому, он мелом писал по железу число, месяц, год и фразу «сторожил страж такой-то».

Веники и метлы мне не мешали. Наоборот, та стена, за которой они хранились, всегда была теплая. Ну а мышам из-за постоянной борьбы с кошками было пока не до меня. Свою дверь на замок я не закрывал, так как красть у меня было нечего. Три кожаных чемодана были набиты монографиями и учебниками. Дорогой модной одежды у меня не было. Во-первых, ее некогда было носить, а во-вторых, я считал неловким приходить к больному разнаряженным. Поначалу «гости» посетили и меня. Первым долгом они кинулись к чемоданам, но как глянули на медицинские цветные иллюстрации… тут же и сгинули, оставив мне на память старое ружье и топор.

Стол мой всегда заставлен лекарствами, под каждой коробочкой или флакончиком бумажка, на ней я писал, что за лекарство и от чего оно принимается, это для посетителей, которые могли всегда зайти ко мне в дом.

Метрах в ста от меня жил Корнюха. По утрам я часто видел, как он, встав очень рано, в который раз перекладывал дрова. И, замечая, что он, точно птица в клетке, бьется, я думал, ну как можно так маяться из-за бабы, которая тебя не любит и даже не скрывает этого.

Он доходил до отчаяния, если узнавал, что у его жены появлялся новый друг. Жутко было тогда смотреть на Корнюху, беспомощно трясущегося и пронзительно кричащего: «Братцы вы мои милые!.. Ну почему она от стыда не проваливается, а я… проваливаюсь?»