Снег на Рождество

На месте прежнего Ивана стоял еще не позабытый ими юноша, только что прибывший на фронт. Словно он пришел из начала войны. Уста его шептали. Трое мужичков прислушались.

— Спасибо тебе, мама, за все тебе, дорогая, спасибо, за то, что и победили мы, и остались живы…

Вдруг, опустив руки, юноша вновь стал Иваном — тихим, большеглазым, с черной родинкой на левой щеке и с недобритым расцарапанным подбородком. Глаза его все еще светились: это был след нахлынувших на него воспоминаний о дне, когда он один, оставшись в живых из сорока шести бойцов, как безумец, став во весь рост, пошел с тремя связками гранат крошить немецкие танки. Ну а потом без единой гранаты и без единого патрона он, раненный в голову, пал на землю и, прижавшись к ней стриженой головой, прошептал: «Мамка, танки не прошли, я победил».

Он плакал, раскоряченные толстые пальцы обеих его рук проткнули землю, точно нежную копну материнских волос. А когда утих шум артиллерии, он вдруг услыхал до боли знакомый звук. Это шмель гудел над несломленным цветком… И чей-то голос просил: «Миленький, обними меня, обними».

В трех шагах от него догорали немецкие танки.

Санитарка, быстро перевязав ему голову, высвободила его грязные пальцы из земли и, перевернув на спину, пристегнула к нему ремни, за которые придется тащить его, а потом, с испугом посматривая на танки, она опять затараторила быстро и громко: «Миленький… ну обними меня…»

Антип шагнул к Ивану, хлопнул его по плечу и спросил:

— Жив?

— Жив, братцы, жив, — ответил Иван и, кинувшись к мужичкам, стал свободной рукой обнимать их. Пламя свечей, приближаясь друг к другу, необыкновенно ярко освещало их лица, особенно тогда, когда они прижимались плечами.

Баба Клара, незаметно вошедшая в погребок, замерла в левом углу. С удивлением смотрела она на сцену, происходившую между совхозными мужичками, смотрела и глазам не верила. Слушала и ушам своим не верила.

— Ребята! — тихо сказал Пантелеймон. — А вы помните танкиста Пашку?

— Помним, — тихо ответили и они.

— А артиллериста Веньку?

— А как же.

— А связиста Еремеича?

— И связиста Еремеича.

И тогда Антип, смахнув с глаз слезу, зажмурил глаза и сказал:

— Столько лет они уже в земле, а мы их не забыли, мы помним…

Минуты две они постояли молча. А потом они поставили свечи по углам, и каждый, оставшись наедине со своими мыслями, принялся вновь, как и тогда на войне, строя блиндажи, выбривать стену. Свечи светили тускло, наверное, поэтому глаза у мужиков потускнели, углубились, и до того знакомые их лица показались вдруг бабе Кларе непривычными. Мало того, когда Антип поставил свечу в угол, прямо над ее головой, то, к удивлению бабки, как ни шевелилась и ни крестилась она, он почему-то ее не заметил. Хотя и была она от него на расстоянии руки, хотя и видела и его широкие глаза, и даже свое рядом с огоньком свечи отражение в них. А когда пламя от Антипова выдоха задрожало, ей показалось, что огонек обжег ей лицо. И в этот миг какой-то ужас охватил ее. «Ну как же так? — со злостью подумала она. — Я стояла совсем близко, а меня они даже не приметили? Будто и не жила я. Будто для жизни ненужною я была», — и баба Клара под впечатлением необычайной скорби и горечи заплакала.

Она плакала, растирая по лицу слезы вместе с глиной. Но ее не слышали. Совхозные мужички в двух шагах от нее, с азартом шурша лопатами, наводили на стене глянец. И тогда баба Клара, вся какая-то жалкая, высохшая и приниженная, вдруг крикнула:

— Антип!

— Я, — гаркнул тот как на разводе и, кинув в сторону лопату, вытянулся стрункой.

— Устин!

— Я, — гаркнул и тот, став по левую сторону от Антипа.

— Иван!

— Я.

— Пантелеймон!

— Я.

— Что же это вы, детки?.. Что же это вы… сыночки… — прошептала она, и в груди заклокотало, забулькало. Она внимательно всмотрелась в лицо каждого. — Ну как же вы это так? Ведь я рядом была… А вы меня и не приметили…

— Ты о чем это, бабуль? — с недоумением спросил ее Пантелеймон.

— А все о том! — крикнула баба Клара и вдруг исчезла из погребка. А минуты через две, открыв нараспашку верхнюю крышку погребка, она стала забрасывать совхозных мужичков бумажными розами. Розы сыпались на мужицкие головы без всякого удержу, точно дождь или вьюга. Корзина за корзиной, ведро за ведром. А баба Клара шептала и шептала:

— Вот извольте, это все вам.

Розы в отблеске пламени свечей напоминали праздничные всполохи салютов. Темно-вишневые лепестки переливались всеми оттенками цвета.

— Смотрите, как красива эта розовая дымка, — сказал Иван и добавил: — Ребята, а помните, как горели на Курской дуге фашистские танки?

— Ребята, а помните, когда вы пришли ко мне в медсанбат и заместо водки принесли мне точно такой же букет роз? — воскликнул Антип.

— Все помним, — произнес Пантелеймон и стал собирать в букеты розы.

— Ребята, а это вам, — раздобрилась на прощание баба Клара, сунув в руки мужичков по четвертаку.

— Ой, да нам, баба Клара, ничего не надо, — сказали ей совхозные мужички и положили на стол деньги.

— Ну а что бы мне вам такое дать, чтобы и вы меня запомнили? — заметалась бабка и вдруг, остановив их, спросила: — Простите, а вы крещеные?

Мужички с улыбкой посмотрели на бабку и ответили:

— А как же, вначале на Курской, потом на Одере, но хлеще всего под Новороссийском.

Бабка вновь с удивлением осмотрела их. Ее рука коснулась шрама на Устиновой щеке. В задумчивости вздохнув, она прошептала:

— Я поняла…

И, упав на колени, прижала к груди руки:

— Сынки, спасибо вам. За все на свете, родненькие мои, спасибо. И за погребок, и за то, что обо мне вспомнили, — Ее голос дрогнул, и она как на исповеди произнесла: — Признаю свой грех. И каюсь, что не так жила…

Первый раз в жизни каялась баба Клара перед жителями Касьяновки. Впервые и они видели ее такой. И впервые поняли, что она уж и не так плоха, и хоть душа у нее маленькая, но она есть.

Совхозные мужички посматривали на алые розы, которые приколола к их груди баба Клара, и, улыбаясь, шептали:

— А все же баба Клара хорошая.

Именно после того памятного посещения ее совхозными мужичками изменилась баба Клара. Большую часть снежного кваса она вдруг в один из дней, к удивлению грузчика, ни с того ни с сего за «спасибо» отдала на поссоветовские нужды.

Отец Николай вместе с верующими выходит во двор храма. Ребятишки, строящие из снега вертеп, затихают.

— Батюшка, не видать еще звезды? — спрашивает отца Николая старушка. Глаза у отца Николая сужаются. Он внимательно смотрит в небо. Виден ковш Большой Медведицы. Мигая разноцветными огнями, очень низко над землей летит большой самолет.

— Покудова нету, — отвечает отец Николай и, перекрестившись, добавляет: — Благовестница Рождества Христова, явись поскорее и распространи на землю свои сокровища добра.

— Рождество Христово! Праздник важнейший из всех! — громким басом пропел молодой дьякон. И певчие тут же подхватили: «Тайно родился еси в вертепе, но небо Тя проповеда, якоже уста, звезду предлагая Спасе, и волхвы Ти приведе верою поклоняющиеся Тебе: с ними же помилуй нас!»

— Батюшка сказал, что скоро появится звезда! — закричали радостно мальчишки и, подпрыгивая, забегали вокруг маленькой елки.

Под горкой чернеет густой лес. И слышно, как шумят проходящие электрички, от дуг которых разлетаются по снегу огненные искры.

Обогнув поссовет, Гришка резко повернул направо, потом мы проехали вдоль одного забора, потом вдоль второго, и у наклонившихся зеленоватых, полузанесенных ворот вдруг наша тройка остановилась.

— Кажись, приехали, — сказал Гришка и, сунув кнут за голенище, выпрыгнул из саней.

Я посмотрел во двор, куда зашагал Гришка, и замер. Посередине двора на двух, а может быть, даже и на трех полушубках лежал Васька-чирик, а примерно в метре от него стояла толпа, насупленная и молчаливая.