Снег на Рождество

А утром Гришка, пахнущий духами, растерянно посмотрит на доярку и, тихо улыбаясь да щуря единственный глаз, скажет:

— Ну, матушка, кабы не твоя красота, был бы я давным-давно не тут.

И разодетый, причесанный, обсыпанный конфетти, он вдруг явится к коровам в белых лайковых перчатках, в клетчатых брюках и в кирзовых сапогах. Все улыбнутся такому его виду, а посмотрев на его новые кирзовые сапоги, доярки хором скажут:

— Похлеще инспектора, фрайер.

К моему удивлению, Гришка даже в самые жаркие летние месяцы ходил в кирзовых сапогах. Один раз я спросил его:

— Гриш, неужели ты в этой кирзе с самой войны топаешь? — и пристыдил его: — У тебя денег нету, что ли, чтобы купить ту обувку, что и все носят?

— Деньга-то, доктор, у меня есть, — с бойкостью отвечал Гришка, а потом горько вздыхал, в волнении надолго прищуривая свой глаз.

И тогда мне казалось, что он с каким-то трудом подыскивал нужные для ответа слова. Наконец, собравшись с мыслями, он говорил:

— Я-то, сынок, и в кирзе прохожу свою жизнь, а вот народ, за который я дрался, пусть бы в туфельках эту жизнь походил… — И затем с какой-то торжественностью добавлял: — Пусть лучшая обувь у моего народа будет… — И вздыхал: — Сам ведь знаешь, туфелек пока не хватает…

Оказывается, он, работая на ферме, молоко не пил. Бывало, раньше, еще не зная об этом, принесут ему доярки четверть молока, а он вежливо отстранит ее:

— Мне не надо. Пусть народу.

Летом шоферы, ухаживающие за доярками, привезут ему картошки, дынь, арбузов. Тут бы брать и прятать, а он все в целости и сохранности возвратит обратно. И скажет рассмущавшимся шоферам:

— Мне не надо. Пусть народу.

— Да ты что, чокнулся? — удивляются те.

— Нет, — отвечает им Гришка.

И, печальной улыбкой скрыв свое потаенное, только ему понятное волнение, он в задумчивости прижмется непокрытой головой к борту машины и, с отчаянием смотря себе под ноги, не сдерживая себя, как заревет да как заплачет, что доярки в испуге не знают, куда им глаза девать. Шоферы, ничего не понимая, стоят как истуканы.

— Девки, да что это с ним? Вроде мужик, а плачет хуже малого. — И, подойдя к нему, начинают успокаивать: — Гриш, а Гриш… ну да будет тебе…

— Ой, да это, ребятки, он не на вас обижается, — волнуясь, скажет какая-нибудь доярка. — Контуженый он. Война ему вспомнилась, вот он и заплакал…

— Да не контуженый он… — вдруг перебьет ее другая. — Просто он фронтовых друзей вспомнил. Они убиты, а он жив, вот и мается…

Никто никогда не знал его отчества. Все знали только его имя и фамилию. Говорили, что отца у него никогда не было, рос он всю жизнь заброшенным.

Иногда зимой, когда работы на ферме мало, он приезжал ко мне в поликлинику на подмогу. Поправляя на ходу полы шинели и плаща, он подходил к моему занесенному снегом окну и, раза два царапнув батожком по стеклу, давал о себе знать.

Гришке предлагали должность счетовода, а он вдруг взял и пошел работать на ферму… И ничего, рад навозу, силосу, коровьему запаху… Мало того, он почему-то считает, что нет в мире человека счастливее его. И хотя бывают в его жизни грустные минуты, он не унывает.

Да что там Гришка? А вот взять хотя бы наших совхозных мужичков: Антипа, Устина, Ивана и Пантелеймона. До чего же они умелые! Весной и осенью они на тракторах распахивают поля, летом на комбайнах трудятся, а зимой на подхвате, куда пошлют, то в конторе плотничают, то у бани снег разгребают, то электрикой занимаются, а то, бывает, сядут в детсаду вместо заболевших воспитательниц и детей нянчат. На что Никифоров, и тот хвалил всегда их:

— У совхозных мужичков, — говорил он, — большое будущее!

— А почему это? — спрашивали его с недоумением касьяновские жители.

— А потому, что в отличие от шабашников они, окромя спасибо, ничего не берут.

Никифоров был прав. Уж если совхозные мужики кому брались оказать помощь, то деньги за это не брали.

— Неужели даже рубчика не возьмете? — удивлялись некоторые.

— Не возьмем, — отвечали мужички. — Пусть нами сделанное дело вам на долгую память будет. Вдруг и вас кто-нибудь когда-нибудь попросит помочь, и вы, вспомнив нас, тоже, окромя спасибо, ничего не возьмете.

— Свои ребятки, — говорил про них и Корнюха.

И лишь баба Клара шипела:

— Небось славу себе зашибают. Прославиться, как евангелисты, хотят.

— Ой и дура ты! — кричал на нее грузчик. — Ой и дура. Да ежели хочешь знать, им славы не занимать. У них у каждого по ордену боевой Славы.

— Вот оно что, — удивлялась баба Клара и, помолчав, оправдывалась: — Я ведь думала, что они не воевали.

Совхозные мужики умели и крыши чинить, и шорничать, и печи класть, и щи варить, и хрусталь грузить, и даже кастрировать поросят.

— Откеля вы эти науки привезли? — спрашивала их баба Клара.

— С фронта, — с улыбкой отвечали те.

И баба Клара, поразмышляв, что совсем неплохо, ежели заместо денег али водки совхозным мужичкам будет достаточно одного спасибо, прикладывала руку к груди и, замерев в полупоклоне, просила:

— Антип, Устин, Иван, Пантелеймон… Пожалейте рабу… Погребок у меня обветшал, обмельчал, еле я в него сейчас пролезаю. Мне бы его чуть-чуть углубить, а заодно бы стенки укрепить.

— В чем дело? — хором успокоили ее мужики и, успокоив, добавили: — Вот как только закончим совхозный гараж, и сразу к тебе. Поняла, бабка?

— Поняла, все поняла, — и баба Клара пуще молодой девки, на ходу перепрыгивая ямы и кусты, помчалась освобождать погребок от снежного кваса.

А ровно через час, как было и обещано, совхозные мужички появились у бабкиных ворот. А через два часа на ее территории выросла огромная куча глины. Совхозные мужички, ловко орудуя лопатами, углубив погребок, выравнивали стены. Как лихо работали они! Работая, пели, улыбались, шутили. Их бронзовые лица, чуть освещаемые свечами, которые стояли по углам погребка, с застывшими умными глазами, с полураскрытыми губами, ровными, белыми как сахар зубами, говорили о том, что эти люди, к удивлению некоторых, труда не боятся, а, наоборот, они так привыкли к нему, что без него не могут прожить и дня. Постепенно стены погребка выравнивались.

— Устин, смотри, а земля тут ну точь-в-точь, как и та, — заметил Пантелеймон, и в отличие от всех, окропленный веснушками и выглядя от этого моложавее, он, с трудом сдерживая дрожь в руках, взял свечу и осветил стену.

— Ой, братцы, наша землица, окопная… Какими судьбами она, родненькая, тут оказалась, — взглянув на нее, простодушно, точно ребенок, произнес Устин и осторожно прикоснулся к ней. — Ох ты миленькая моя… — И, взяв горсть земли, он прижал ее к длинному шраму на щеке. Прижал и замер, а потом, закрыв глаза, он с такой жадностью к ней прислушался.

— Гудит? — спросил его Иван.

— Гудит… — тихо ответил Устин.

— Не остыла еще земля от войны, — с грустью произнес Антип и расстегнул ворот своей гимнастерки. Он дышал тяжело, нервно. Мешали осколки в легких…

Вслед за Пантелеймоном и все остальные, взяв свечи в руки, осторожно, точно ища выхода из того далекого, памятного окопа, стали щупать стену, гладить ее, грустными улыбками отмечая все ее неровности, складки, ссадины, потертости. Они все вдруг ощутили теплоту и парок землицы. Надо же, сколько ее били, а она живая…

— Ребята, а вы помните, в нашем блиндаже из точно такой же земли стена была…

— А как же, помним, — ответил за всех Устин и поднял с пола выскользнувшую из рук Пантелеймона горящую свечу.

— И она нас помнит… — растроганно прошептал Антип и, встав на колени, прижался к земле.

— Господи! Да неужели же все едино? — обхватив руками голову, прошептал Иван, и свеча в его правой руке вдруг так ярко осветила лицо, на какую-то секунду превратив его, мужика, в юношу. От него вдруг повеяло такой добротой и такой чистотой, что обернувшийся Пантелеймон вздрогнул:

— Ванька, ты это или не ты?

А потом и все остальные обернулись и в каком-то недоумении замерли.