Снег на Рождество

— Что с Васькой?

— А кто знает, — ответил он с грустью. — Лицом весь красный. Глаза навыкате, рачьи. Пытается встать и никак. Я его сердце ухом послушал, ну а там, доктор, такая тишина, словно никогда и не было его там у него.

— Ну нет, он не красный, он бледный. И глаза не рачьи, просто они светятся, — поправил грузчика Гришка.

Я вздохнул. Очень трудно было мне вот по таким характеристикам сделать заключение, что же на самом деле происходило с Васькой-чириком. Вот сани быстро перескочили сугробы на лесной просеке, а дорогу, соединяющую 43-й километр с Касьяновкой, мы покрыли за две-три минуты. Тревожно смотрел вперед грузчик. Весь напрягшись, до белизны в пальцах сжимал он борт саней. Казалось, что глаза его вот-вот выскочат из орбит и побегут впереди саней, чтобы успеть к происходящему раньше всех.

— Скорее… скорее… — то и дело просил он Гришку.

— Сам знаю, — отвечал Гришка и что есть мочи нахлестывал лошадей.

— Ну а здесь ты смотри не прозевай, — продолжая волноваться, советовал грузчик. — Короче, от поссовета надо резко вправо, ну а потом прямиком по Нинкиному огороду.

— Да знаю я, знаю, — бурчал Гришка и так смотрел вперед одним глазом, словно прислушивался к чему-то очень и очень важному. Кнут его свистел, щелкал. Полы незастегнутого плаща и шинели хлопали на ветру. Шапку он потерял по дороге, и растрепанные волосы, вытягиваясь в струнку, казалось, вот-вот оторвутся и унесутся в неизвестные края.

Гришка Авоськин был малый что надо. Он воевал, дважды был ранен. Глаз потерял при взятии рейхстага. Когда пошел он с солдатами в последнюю атаку, неожиданно брошенная в него немецкая граната разорвалась в воздухе, и, отскочивший от нее крохотный, с овсяное семя, осколок попал ему в левый глаз. Но он довел атаку до конца и даже захватил в плен десять немцев. И лишь после боя он вдруг заметил, что в правом глазу его солдаты обнимаются и во всю глотку орут: «Все, теперь баста, мы победили!», а в левом глазу темнота.

Тут солдаты из правого глаза подбежали к нему и ляпнули:

— Гришка, а ты знаешь, у тебя заместо левого глаза кровяной сгусток.

И принесли зеркало. Гришка глянул в него, но не охнул, а только, двинув бровями, сердито сплюнул кровяную слюну.

— Как были фрицы подлецами, так они ими и остались. Надо же, под самый конец войны сделать такую отметину… — и, помолчав, вдруг весело рассмеялся. — Эх, да нечего, братцы, тужить. Самое главное, братцы, мы теперь будем жить.

В медсанбат идти Гришка отказался. Видно, понял, что покалечен на всю жизнь.

— Эх, друзья, вы мои друзья, — кинулся он к солдатам и заплакал. — Эх, друзья, вы мои друзья. И пусть мы пока нищие, и пусть мы пока плохо живем. Но нет, нет, братцы, мы теперь по миру, братцы, не пойдем!

И, подняв над головой автомат, Гришка ахнул, а за ним ахнули и все остальные. И задымился, закрутился воздух над рейхстагом. А потом под бравые выкрики и своих и чужих солдат запорхал Гришка в воздухе бабочкой, раскидывая в стороны опаленные полы шинели и выказывая из-под порванной гимнастерки испачканный в саже и похожий на детскую соску пупок.

— Генерала качаете? — спросили солдат артиллеристы.

— Выше, — гаркнули хором солдаты.

— Маршала?

— Эх вы, пушкари, — касьяновского Гришку. Вот кого.

И артиллеристы, улыбнувшись и поняв о ком идет речь, бросили пушки и кинулись помогать пехоте качать касьяновского Гришку, у которого звон медалей напоминал звон солдатских ложек, торопливо выбирающих гречневую кашу из котелков. Медали его так сияли, что солнечные зайчики не переставая бегали по заплаканным от радости солдатским лицам.

После в медсанбате Гришку отругали, так как его дырявый глаз можно было бы и спасти, если бы он заместо качанья в воздухе сразу бы обратился к докторам.

— А при чем здесь качанье? — удивился Гришка.

— Да при том, — объясняли те. — Вместе с телом и душой твой глаз так раскачали, что все хрусталики из него повылетали. — И вдруг, всмотревшись в Гришку, медсанбатовцы спросили:

— Парень, погоди… А ты, чай, не касьяновский?..

— Касьяновский, — тихо ответил Гришка.

— Вот те раз… — в растерянности произнесли они.

Оказывается, почти весь медсанбат, во всю глотку выкрикивая: «Да здравствует русская Касьяновка!..», что есть силы подкидывал в воздух около рейхстага этого самого Гришку.

Прошли годы. Умерла от болезни Гришкина жена. Оставшись один, детей у него не было, Гришка отдал свой дом детсаду и стал жить там, где и работал, на ферме. По целым дням пропадал он на скотном дворе, подвозил коровам силос, сено, отчищал от навоза пол. А когда доярки по какой-нибудь причине на работу не выходили, он доил коров.

— Ну а че же тут такого? — смеялся он, если его журили за то, что он занимался бабским делом. — Вы меня, братцы, не больно журите. Самое главное, вы запомните, что если есть на свете молоко — значит, мир побеждает войну.

Доярки любили его и часто вздыхали по нему. Бездетные вдовы, поправив лифы, шептали друг другу:

— Если не был бы наш Гришка старым, можно было бы от него и ребеночка сообразить…

И доярки, вдруг хитро подмигнув Гришке и окружив его, хохотали:

— Если бы мы не пили молоко, то были мы не квочками, а точками, которые и не ущипнуть, и не поприжать… — и, чуть-чуть расстегнув на груди платья, они выказывали Гришке такое богатство…

Замечая красоту доярок, Гришка, с трудом сдерживая себя, говорил:

— Бабы, а вы знаете, как бы у нас чего не вышло… Я ведь не как некоторые… я ведь еще мужик…

Доярки рады, что наконец-то подействовали на Гришку. И работающий с ними мужик вдруг становится самым родным и близким.

И пусть свеж и чист и как никогда красив снег. Но все равно нет ничего красивее совхозных доярок. А как нежны они… А с каким вдохновением любят… Не стесняясь взглядов коров и радостного лая собак, доярки обнимают Гришку. И ничего им в этот миг не надо… был бы только Гришка… Коровы, посматривая на Гришку, сочувственно вздыхают, точно и они причастны, и точно они что-то значат.

— Гриш, а ты всегда будешь нас любить?.. — шутя спрашивают его доярки.

— Всегда, — бойко отвечает Гришка и, одним глазом осмотрев их всех поочередно, достает из-за голенища кнут, и, прижавшись спиной к стене, с каким-то смущением объясняется: — Погодите… погодите… — и чуть не плача, еще больше смущенный ожидающими ответа взглядами, добавляет: — Дайте мне от вашей красоты хоть немного успокоиться, — а затем вдруг, задумчиво прищурив глаз, он уже чистым, прояснившимся голосом говорит: — Неужели, девочки, конченый я, ежели всех я вас так здорово люблю? Ох, вы, бабы мои, бабы, да неужто нету у вас мужичков, окромя меня. — И с каким-то возмущением, точно вырвав что-то из души, он, накинув плащ с капюшоном, добавляет: — Эх, да что же это я? — И, что есть силы ударив кнутовищем себя по руке, он вдруг бежит к тройке, шепча беспомощно: — Эх, ну да какой же я все же подлый! — И, упав в сани и отпустив вожжи, он, по-разбойничьи свистнув на тройку, кричит: — Ой да вы, кони, мои кони, скорее унесите меня в кромешную даль!

Тройка несет его. И он, подставив раскрасневшееся от пота лицо снежному ветру, остужает его. И, вздыхая, в растерянности произносит:

— Эх, да что же это я… — И думает: «Отчего это я жадно так к бабам кинулся? Почему страсть не удержал? Ведь раньше всегда в этом деле себя удерживал. А тут вдруг…»

Открыв широко рот, он пытается побольше глотнуть холодного воздуха, чтобы остудить неровный стук раскипятившегося сердца. Но как ни разгоняет он лошадей и как ни заглатывает он воздух, все равно не успокаивается ни его сердце, ни его душа. И, остановив тройку, падает Гришка в снег и начинает с такой жадностью есть его и прижиматься грудью там, где булькает его сердце, до тех пор, покуда какая-нибудь из доярок вдруг, найдя его, поднимет и, расцеловав, красивым полушепотом скажет:

— Гришечка, поехали ко мне на чай… — И увезет километра за три от фермы, туда, где стоит ее дом.