Евгеника

Он все просил показать ей еще и еще, и Виктория уже не могла вспомнить, что у неё бы могло быть нового. Но когда разговор зашел о России, она тут же вспомнила про крест, который до этого ни разу не попался ей на глаза. Несколько дней она искала его по всему дому, пока гость злился на её рассеянность. С каждый часом он становился все смурнее и печальнее, и ничего не напоминало в его чертах о прежней любви и веселости.

Виктория сломала голову, как развеселить любовника, как вернуть былой интерес. Поздним вечером Петер внес в дом чемоданы, забытые в машине от последней поездки, и как раз в них и нашелся тот злополучный крест. Гость долго его разглядывал, что-то бормотал себе под нос, а потом встал и ушел из её жизни.

Подушки приняли форму головы баронессы и несколько недель напролет не распрямлялись. Мария приходила и жалела хозяйку, и женщины тихо сидели и молчали о своих несбывшихся надеждах. Виктория исчезала на глазах – ей ничего не хотелось, от всего кружилась голова и до тошноты хотелось умереть. Она, как спирт на открытом воздухе, выветривалась, выветривалась, и однажды почти закончилась, лишь на донышке засохли белые разводы.

Когда восстановленный после падения алтарь мира начал трескаться от непривычной сухости воздуха, в дверь постучал почтальон.

– На ваш адрес пришли письма, отправленные в Испанию, но так и не доставленные адресату.

Виктория взяла кипу писем и долго в них всматривалась.

– А почему их не доставили? Мария, как же так? – она протянула свои послания и смотрела на домоправительницу, ожидая ответа.

– Сжечь? – лишь поинтересовалась та, забирая бумагу и машинально отскребая ногтем проштампованную марку.

– Лучше утопи как слепых котят.

Вечером Виктория надела красное платье с кричащим декольте и отправилась в город. Она была как Скарлетт, только о позоре своем знала лишь она. Внимание, неподдельный интерес, смех, алкоголь, танцы, танцы – и на следующий день она снова мучилась с мигренями и пила лимонную воду.

– Мне плохо, Мария, – она стонала и просила принести ей обезболивающее.

– А что болит-то?

– Душа.

– Душа болит не так, – покачала головой Мария. – У меня есть сестра. Её любимого забрали на войну, и она последовала за ним. Когда его ранили, ей пришлось выстоять тысячу очередей и придумать тонны неправд, чтобы вызволить его из оккупированного города и отправить в госпиталь. По дороге в больницу их поезд атаковал бомбардировщик, и она, пытаясь сохранить жизнь мужа, в итоге его погубила. С тех пор она живет на краю земли, ни с кем не общается, и покончить с собой не может только потому, что боится, что после смерти что-то есть. Примерно так болит душа.

Через два дня Виктория заказала билет до Мадрида и собрала ручную кладь. Она улетала в никуда, ни за чем, и в последний четверг даже не стала отсылать письмо. В зале вылета, стоя на том же самом месте, где однажды стоял он, она почувствовала на своей спине собственный взгляд, прожигающий сквозь кожаную куртку и годы, и невидимые сети лопались, потрескивая в местах разрыва. Барахас не ждал её, и встреча с Ареа-Метрополитана оказалась несколько прохладной. Разместившись в отеле на Гран Виа, Виктория стала обдумывать план действий. В кафе напротив подавали чудные тапасы, а в плетеном кресле на тротуаре было на удивление удобно сидеть и наблюдать за жизнью города. Все куда-то спешили, шли в строгих костюмах, бежали в красных юбках плиссе, одна лишь рыжая кошка сидела возле неё и смотрела в бетонную стену дома. Что она могла там видеть? Это было загадкой, но Виктория запивала чаем рахат-лукум, смотрела туда же, понимающе кивала кошке головой и теребила в руке синюю пуговицу с желтыми нитками. Ей припоминалось, как давным-давно она сидела в пустой комнате, дни напролет повторяя одно и то же, глядя на фотокарточку Фернандо, и не верила, что нельзя больше любить. И, уговаривая себя, с каждым аргументом, она встречала жесткий отпор и продавливала горло по чуть-чуть, настойчиво и непреклонно. И как только что-то, похожее на мячик от пинг-понга, проваливалось вовнутрь и уступало напору, в глазах прорывались плотины и заливали лицо целиком. Тогда она могла бы собирать слёзы губкой и однажды накопить заполненную до краёв алюминиевую лейку, чтобы потом кормить своим горем фикус на окне. Как бы ей ни хотелось довести свою судьбу до марша Мендельсона, последние годы прошли в безысходном ритме вальса: зацикленные раз-два-три беспомощно вращались по орбите пустоты, а вместе с ними и она, накринолиненной Иолантой, слепо кружилась, пока судьба осыпала её завядшими лютиками и васильками. Теперь же, наконец добравшись до Мадрида, она почувствовала, что гналась за бессмысленной мечтой, и стоило сразу в день прощания выбросить сердце на помойку и дышать полной грудью.

Всю ночь Викторию мучили кошмары. Наутро поднялась температура, и пришлось вызвать врача. Молодой доктор послушал её сердцебиение, поспрашивал о самочувствии и в бланке пациента записал диагноз.

– Что со мной? – она взяла листок, но не смогла разобрать по-испански.

Переводчик прочел две строчки и широко улыбнулся:

– У Вас будет дитя.