Евгеника

Наутро Виктория проснулась с сильной головной болью. Во рту всё пересохло, и, казалось, внутри она превратилась в срубленную давным-давно акацию с облупившейся корой. Кисточки на балдахине над кроватью слегка качались: окно было приоткрыто, и снаружи доносились голоса. Она попыталась было встать, но голова закружилась и камнем упала на подушку.

«Никогда больше не пить,» – обещание было сказано жёстко, но, так как давалось каждый раз наутро после бурного веселья, звучало не внушающее. В такие моменты она понимала, что всё же иногда стоит ничего не делать, чем потом сожалеть, что сделала.

К обеду совесть и голод взяли верх, и Виктория вышла из комнаты. К лестнице на первый этаж вел длинный коридор, на стенах которого висели портреты мужчин и женщин в пышных париках и средневековых нарядах. Позолоченные канделябры светили даже в светлое время суток, оттеняя выпуклый рельеф венецианской штукатурки.

– Доброе утро! – пожилая женщина в чёрном платье и белом фартуке поздоровалась с Викторией и проводила в столовую. – Чай или кофе?

Её посадили на стул с парчовым сидением и стали ухаживать, как за болеющей королевой. Через пару минут спустился Петерсон и сел напротив неё, на другом конце длинного прямоугольного стола.

– Как спалось? – он вежливо кивнул ей и стал заправлять салфетку за воротник.

Виктория не помнила, как они ехали в этот дом, что они делали в машине и во что всё это вылилось дома. Она не помнила, ночевала одна или не совсем, поэтому долго собиралась с мыслями и заговорила, лишь когда он уже резал бекон.

Разговор, к её удивлению, завязался довольно легко и непринуждённо, Петерсон был весьма неглуп и учтив. Вскоре Виктория окончательно расслабилась и повеселела, тем более, что ночью ничего не случилось, как поняла она.

После обеда (это для Виктории он был завтраком, а остальные жители дома в это время уже обедали) Петерсон предложил показать ей дом и прогуляться по саду. Уже на лестнице выяснилось, что особняк построен около ста лет назад прадедом нынешнего хозяина, а Петерсон – барон чуть ли не в пятом поколении. Виктория удивлённо приподнимала брови каждый раз, когда узнавала новые подробности искромётной истории его семейства и всё больше чувствовала себя на торжественном приёме при дворе.

В комнате перед зимним садом горел камин, украшенный керамическими изразцами, а у стены стояли цветные фотографии.

– А кто это? – впервые сама поинтересовалась Виктория, увидев на фото Петерсона десятилетней давности в окружении двух молодых людей.

– Это мои сыновья, – ответил он и поставил рамку на место так, что стало понятно, что продолжать данную тему не стоит. – Пойдём, я покажу мои петунии, – взял он её под локоть и повёл в зимний сад. – Я их так давно выращиваю!

Петерсон предложил Виктории остаться погостить у него на выходных, и она согласилась. Не сказать, что с радостью, но других планов у неё не было, и возможность пообщаться с интересным человеком виделась ей всё же красочнее, чем очередные одинокие вечера на кухне.

В субботу он устроил ей прогулку по зимним окрестностям, показывал усадьбы неподалёку и как и в прошлый раз рассказывал истории. Сидя в красной комнате, за чашкой чая он поведал ей, что все богатые дома того времени были обязаны иметь красные комнаты.

– Да и дед мой был чудаковатый, – покачал он головой и отхлебнул. – Он даже жизнь закончить по-человечески не мог. Как-то раз ему приснилось преступление, какое-то кровавое и мистическое зверство, и с тех пор он потерял сон. Не одну неделю он рассказывал нам ночные подробности, повергая нас в ужас и омерзение. Потом, видя наш испуг, он закрылся в комнате и несколько дней не выходил. Мы стучались и все вместе, и по очереди, приносили еду, но он прогонял всех. В итоге он вышел сам, рано утром и отправился на машине к своему лучшему другу, который тогда работал редактором в местной газете. И на следующий же день в печать вышел подробный рассказ деда о его странном сне.

Публика была в восторге. Реализм, к слову, в ту пору был очень популярен, и деду стали приходить заказы из издательств написать что-то более объёмное и столь же талантливое. Он отмахивался от таких предложений и почивал на лаврах единственного изданного шедевра. «Буду героем единичной победы» – смеялся он, когда его друзья собирались в гостином зале и тоже упрашивали продолжить беллетристскую работу.

Признаться, он уж и сам начал подумывать над карьерой стареющего писателя: не раз я подглядывал за ним по вечерам сквозь замочную скважину и видел, как при свечах он сидел за письменным столом и склонялся над пустым листом бумаги, обхватив руками голову. Но новые образы не приходили к нему, и он продолжал отшучиваться, что то был его первый и последний успех.

Успех был действительно последним, так как месяц спустя после выхода той газеты в наш дом приехали полицейские и обвинили дедушку в убийстве. Они привезли материалы и снимки дела, которое произошло за несколько недель до публикации истории деда. Его рассказ и дело совпадали до мельчайших подробностей, и он оказался главным подозреваемым. В суде деда, конечно, оправдали, потому что вся семья и друзья встали за него горой, но он не смог вынести подобного позора, и его сердце остановилось в ночь после суда.

– Какая ужасная история, – Виктория разглядывала глаза Петерсона и видела в них отражавшийся огонь из камина. Это было то самое пламя, которое она мечтала разжечь в своём кордобском цыгане Фернандо, но его фламенко, которое они танцевали по ночам, всегда оставалось холодным и бездушным.

Виктория пересела со стула на белый ковёр у камина и похлопала по нему ладонью, подзывая старика. Тот откупорил бутылку с вином, налил в бокалы и присоединился к ней.

– Не надо вина, – отказалась она и забрала у Петерсона оба бокала, – здесь и так слишком много огня.

Он снял часы и улыбнулся. Мягкий ворс приятно щекотал её ягодицы, и она старалась не слышать, как Петерсон часто дышит рядом с ней. Огромные часы громко тикали в углу, не успевая в ритм с ними, а поленья в камине потихоньку затухали.