Евгеника

Прошла неделя со дня его отъезда, а ей казалось, что если бы можно было собрать и сложить время в какую-то ёмкость, то пришлось бы занять весь дом, и всё равно оно бы торчало даже из окон. Сон длился мгновение, а пустые дни тянулись товарными поездами, бесконечно стучащими колёсами по стальному воздуху. Он когда-то был близко, а теперь его не стало рядом с ней.

Однажды зимой, несколькими неделями позже Рождества, они шли вдвоём по уставшей заметённой улице; сквозь залепленные снегом стёкла тускло светили фонари. Она игриво толкнула его в белоснежный пуховый сугроб, но он устоял и вместо того, чтобы упасть, повалил её. Она смеялась и лежала на снегу, глядя на маленькие звёзды, и казалось, что на самом деле весь мир ошибается: они неподвижны, просто днём светит солнце, и их не видно. Но они стоят на месте и ждут, пока стемнеет, чтобы такие, как она, упав в сугроб, могли смотреть на них и ждать, пока одна из них покажет хвост, чтобы успеть загадать желание, которое всё равно не сбудется.

А он тем временем шёл дальше и не оглядывался.

Их отношениям тогда шёл второй или третий месяц, она сбилась со счёта, занавешивая тёмные окна и ложась на согретую постель. Она пила минуты, проведённые вместе, и не могла напиться. Она смотрела в его глаза и шутила, пытаясь поджечь черноту его зрачков, но они не блестели. Волоски на его груди приятно щекотали её щеки, когда она лежала на ней и размышляла над глупостями, вроде того, как было бы весело удалить у него волосы со всего тела. Наутро он выпивал приготовленный ею кофе, наспех одевался, целовал её и бежал то ли в институт, то ли в общежитие: высыпаться в мужском одиночестве.

Часто днём на работе, она придумывала их совместные беседы, подбирала темы и говорила про себя на два голоса. К вечеру от долгих монологов оставались осколки слов, и она прятала их глубоко в себе, чтобы никто их не украл и не сказал ему первее неё, и чтобы самой не позабыть их произнести. И ночью, пока он не уснул, она шептала ему их и радовалась, что он внимательно слушает, клала голову ему на плечо и зажмуривала глаза, мысленно пытаясь остановить летоисчисление. Он пристально смотрел в одну точку, гладил её голову и вспоминал Марику, ждавшую его на родине, её страстные поцелуи и задорный голосок, когда она напевала Шубертовского мельника, готовя на кухне масляные блинчики. У них были похожие волосы, и в темноте он не видел лица Виктории, а только чувствовал мягкость прядей, и наощупь каштан Виктории вполне сходил за шелковые локоны испанки.

А Виктория продолжала напевать понятную лишь ей колыбельную мира и крутить на его юной груди волоски, считая каждый и называя их разными именами. От имён она переходила к рассуждениям вслух, неважно о чём, неважно, зачем. Ей казалось, что она сможет его заговорить, и он никогда не покинет её, поэтому она использовала цепляющиеся друг за дружку фразы и предложения. К слову, он тоже их любил. Но вот незадача: его мысли задерживались на каждой кратковременной паузе, а её летели впереди несказанных слов, и так расстояние между ними увеличивалось, а ей казалось, что они по-прежнему близки. И к тому моменту, когда поток её мыслей иссякал, он уже спал, повернувшись на бок.

Изредка он пропускал занятия и оставался у неё на всё утро. Она радостно порхала по квартире и готовила ему завтрак, пока он нежился, досматривая полупрозрачные сны. Когда запах свежезаваренного эрл-грея доходил до комнаты, он нехотя потягивался, садился на край кровати и с ещё закрытыми глазами шарил по полу ногами в поисках тапочек. У них словно была своя ночная жизнь: их можно было оставить где угодно, рядом с изголовьем, у стены, под столом – к утру они всё равно разбредались по ковру и не давались в руки.

«Ты скоро?» – она торопила его, выглядывая из-за косяка кухонной двери, он открывал глаза и видел её белую ночнушку, мелькавшую у стола с дымящимся чаем. Он садился рядом с ней, делал глоток и снова закрывал глаза. Ничего, что за окном выла вьюга, ничего, что это был старый дом и шведская девушка – там, за темнотой век ему мерещилось английское утро, которое он встречает в окутанном плющом павильоне, заедая горячий эрл-грей хрустящим грильяжем. И, отвечая на вопросы Виктории, он не подавал виду, что её с ним в беседке нет.

Та зима выдалась на редкость холодной и снежной. Не проходило и дня, как на улице не валили бы крупные хлопья и не тянули к себе морозить носы и мочить сапоги. Ближе к вечеру Фернандо либо один, либо с друзьями, заходил за ней в лавку, и потом они шли вдоль каменных стен и искали свежий нетронутый сугроб в парке, чтобы натоптать в нём узкие дорожки и лабиринты, запутывая других и набирая снега по колено. Он всегда настигал её, идя напролом, создавая свою непоколебимую тропу, и целовал её тёплые губы. Как-то раз она дошла до самого края парка и у фонаря стала поджидать его. Он подошёл как обычно, и на свету она ощутила пар из его рта. Он глядел на неё и варежкой стряхивал снег с капюшона, а потом отошёл и опустил глаза: пока она любовалась отсветами на его щеках, он вытоптал у её ног подошвами меховых сапог орхидеи.

Не было ни малейшего повода для беспокойства, весна обещала быть куда более сказочной, но Виктория то и дело по ночам вскакивала от кошмарных снов, тяжело дыша и тревожно оглядывала место рядом с собой. Он был тут, она могла его коснуться, и, укоряя себя, она укладывалась обратно, но ещё долго не засыпала.

– Я бы подарил тебе тридцатое февраля, – как-то заявил он, надкусывая тирольский пирог.

Она замолчала на полуслове и уставилась на него.

– Зачем?

– Я бы хотел, чтобы у тебя было что-то, чего не было и не будет ни у кого.

Она смотрела на его челюсти, жующие пирог, и по коже бежали мурашки, от того, что она слышала, как соприкасаются его зубы. Его заявление было странным и внезапным, и она не могла подобрать сразу, что ответить.

– Тогда… подари мне лучше себя.

Он качнул головой, усмехнулся и отрезал себе ещё кусок. Черничная начинка капнула на бежевую скатерть в красный горошек, и Виктория машинально огорчилась, что теперь не отстирать. Лишь когда он ушёл, она стала вспоминать их разговор и понимать, что именно случилось между ними. С той поры в ней поселилось чувство, что она играет сама с собой в шахматы, ставит ладьи на чёрное, пешки на белое. И в какой-то момент приходит осознание, что ход или два назад ты начал подыгрывать одной из сторон. И в итоге, запутавшись в пылу азарта, где кто, обманываешь сам себя, начинаешь жульничать и специально делать ошибочные ходы, приводящие к незаслуженному торжеству другой стороны. И та, обманутая, сторона с упрёком смотрит на тебя в отражении зеркала, а ты ничего не может придумать в своё оправдание, ты просто хотел обмануть и – обманул.

Так же и Виктория, прокручивая раз за разом в голове тот разговор, стала придумывать варианты его ответов:

– Себя я хотел подарить на ближайший праздник, – он опустил лицо ей на колени и виновато погладил руки на них. Она не могла не простить и добродушно чмокнула в затылок.

И жили они с тех пор долго и счастливо.

Нет, не хватает трагизма, – размышляла она, уже вслух, намыливая ворот его рубашки, – Пусть он промолчит в тот раз, а на день рождения и подарит.

И вместе с мыльной пеной в пластмассовом розовом тазике ванная наполнилась грёзами будущих радостей, всплесков руками и душевных объятий. В конце каждой сцены они оставались жить долго и счастливо – иного конца в её постановках не было, она и представить себе не могла, что бывает иначе. Меж тем дни сменяли друг дружку, а с висящих на верёвке рубашек вниз капала вода.

Виктория вырвала из календаря страницу с мартом и прижала новый месяц кнопкой. Она с тревогой смотрела на тридцать клеток и кусала губу. Ещё было время плясать и веселиться, отдаться радости весны, однако уже не так далеко виднелся июнь, когда после экзаменов Фернандо должен будет возвратиться домой. Уже которую неделю перед сном её навещали мысли о будущем: в красках представлялось прощание, и она живьём ощущала, как бешено будет стучать сердце. Она стала засыпать позже него, разглядывая, как он неспокойно дышит в полудрёме, и как его глаза двигаются под веками. Когда ей казалось, что он дышит слишком неспокойно и ему снится кошмар, она теребила его руку и будила. Он улыбался, целовал её макушку и снова засыпал.