Евгеника

И как тогда, решившись перечеркнуть всё и остановившись с матерью на обочине, он резким движением оторвал картину от себя и бросил в пылающий хоровод. В тот момент, у пышущего жаром костра, он проводил исчезающие тени её локтей в небытие и ощутил, как кровь в его жилах остановилась и покрылась заиндевевшей коркой. И теперь он был абсолютно спокоен: никто не увидит её безупречного лица и не испортит его своей любовью. Теперь он был абсолютно одинок, и ничто во вселенной даже не молчало с ним в унисон.

Он зашёл в дом и увидел на столе деревянный ящик, о котором уже давно забыл. Он порадовался этой встрече, будто с ним рядом снова находился приятель школьных лет, пропавший сразу после окончания классов. Он слегка похлопал по крышке и, услышав, как та отзывается глухим неразборчивым стуком, припомнил сладкие часы ночных полётов, когда он никому ничего не был обязан, когда о его существовании никто не подозревал, и когда он мог просто кружить и кружить, не оставляя ни белых следов в небе, ни отпечатков пальцев на взломанных замках сердец.

Этой ночью к нему вернулся сон.

Он посетил всех, к кому летал раньше, увидел, что Майя исправила все его ошибки и избавила от мучений того, над кем когда-то он злобно шутил. Его знакомые были повсюду, и если бы они догадывались, что он за ними наблюдает, то помахали бы ему рукой и пожелали спокойной ночи.

И он летал, летал, и чем дальше относил его северный ветер, тем яснее он понимал, что его движение по кругу бессмысленно. Он вернулся в деревянный ящик, свернулся, как кошка, калачиком и уснул.

Часть 2

Мадроника

Мадридские пятницы.

nunc per ludum dorsum nudum fero tui sceleris

Виктория писала в Мадрид.

Ей было 26, её юность прошла под девизом «Если есть, что потерять, то не стоит это хранить», и каждый последний четверг месяца она садилась за распластанный посреди гостиной стол, доставала из верхнего ящика перьевую ручку и начинала очередное письмо. На конверте, предназначенном для написанного, была приклеена испанская марка и выведены правой рукой вензели на латинице. Кружева манжета неслышно скреблись по поверхности стола, а мерное дыхание подсушивало чернила.

Её письма не были подробны и эмоциональны. Она рассказывала в них о том, что произошло за последний месяц, как она скучала и как снова не смогла найти время приехать. Далее строки растекались на извинения и обещания непременно вскоре навестить. В финале она макала палец в фиолетовую гуашь и отпечатывала на бумаге безымянную подушечку вместо прощания.

Так же случилось и в тот четверг. Она складывала слова в предложения медлительно и аккуратно, писала карандашом, словно с чёрной непрозрачной повязкой на глазах играла на фортепиано, будто слепыми пальцами нащупывала нужные клавиши и неуверенно нажимала, а услышав верный звук, смелела и в одно мгновение повторно ударяла. И промежуток между звуками был уловим лишь её ногтям, и, казалось, вместо двух рождается один.

Закончив, она осторожно положила письмо в конверт, заклеила и, подержав его закрытым под хрупкими ладонями, убрала послание в атласную сумку и легла спать.

Бежевое одеяло прикрывало лишь её икры, и в тёмной глубине комнаты выделялась её хлопковая ночная рубашка, под которой билось сердце, уставшее от головокружительных падений и бесконечной погони за ветреными мечтами.

Виктории хотелось любви. Славы. Богатства. Всего, чего могла желать молодая женщина, у которой из своего в жизни были лишь комната на окраине и старый потрескавшийся комод, угрюмо загромождавший угол у окна и поддерживавший поцарапанное зеркало в латунном подрамнике, оставшееся от прежних жильцов. Она лежала и смотрела на закрытую тёмно-серыми облаками луну и беззвучно подвывала степным волкам, замершим на взгорье Алтая и обратившим свои пасти к бледно-жёлтому блину.

«Жаль, что завтра не понедельник,» – думала она. Иначе можно было бы набраться терпения и силы воли и начать всё заново, хотя, что именно нужно было начинать, она не представляла. Но потребность что-то поменять ненасытным комаром сосала её нервные клетки и не давала уснуть до раннего утра пятницы.

С первыми лучами над провинциальным Лундом пробудились окна и заблестели открывающимися стёклами прозрачные двери лавки, в которой Виктория торговала сладостями. Каждое буднее утро в витрине показывалась жилистая рука и раскладывала медовые пряники, покрытые яичной глазурью, полосатые леденцы, лоснящиеся на солнце, и крупные горошины прозрачной карамели, скатывавшиеся с верхней полки в пряничные впадинки.

Эта же рука, пару минут назад опустившая выцветший конверт в почтовый ящик, что связывал угол Вестергатан с миллионом городов планеты, расшторила окно и разгладила зелёные бархатные портьеры, и в проёме витрины предстал каменной улице единоличный театр Виктории: её сладкая работа и горькое одиночество. Здесь, за сотни миль от её сердца, она расправила хрустящий передник и принялась раскладывать имбирные ушки, припудренные сахарной мукой, по золочёным коробкам, что так любили раскупать на съедобные сувениры туристы. Дверной колокольчик то и дело дребезжал, а монеты звенели у кассы. Она накрахмаленно улыбалась и провожала взглядом спины, спешащие по домам, в семейные очаги – греть чайники и хрустеть коричными палочками за бесконечными беседами, заканчивавшимися поцелуями в лоб и пожеланиями добрых снов. На витрине оставались считанные булочки, стрелка не дотягивала 20 минут до шести, когда надо проделывать утреннюю процедуру в обратном порядке, и можно было, уткнувшись локтями в прилавок, устало смотреть в стеклянный квадрат и не видеть в нём ничего, кроме своего прошлого.

Именно так она и сидела тогда, десять лет назад, когда ей стало о ком мечтать. За окном было так же слякотно и зябко, а тёплый имбирный аромат с трудом отпускал на выходные. Заканчивалась первая рабочая неделя её жизни, и она уже снимала фартук, как в лавку забежали три студента – из очередной партии первокурсников, выпорхнувших из-под родительских ремней и приехавших в лундский университет за разгульной молодостью и, если останутся силы, за знаниями. Раскрасневшиеся и лохматые, они спросили, что осталось из выпечки, а она в ответ разрумянилась и предложила мятные крендельки, почему-то никому не приглянувшиеся в тот день. Они взяли все и, продолжая так же заразительно хохотать, оставили её одну, с пылающими щеками и помнящую лишь горящие глаза того, что был повязан красным шерстяным шарфом.

В ту ночь он снился ей, и, не находя удобного положения для головы, она вертелась и мяла подушку, завивая одеяло спиралью по ноге. Он смеялся, а его шарф разрывался на сотни шёлковых алых ленточек, которые реяли на ветру и превращались в языки пламени. Он смеялся, а её сердце колотилось так сильно, что от ударов она проснулась и ещё долго лежала, успокаивая дыхание. В темноте ей чудились его карие глаза, а на губах ощущался мятный поцелуй. Наутро она поклялась сама себе, что в скором времени развяжет красный шарф и бросит у своей постели, улыбнулась и отправилась пить свежесваренный кофе в старый ресторанчик, что неподалёку держала её двоюродная тётушка.

Девушка любила сидеть за столиком и наклонять лицо над чашкой так, чтобы пар стелился по её коже, а потом идти по улице и чувствовать, как волосы пахнут арабикой. Тётушка всегда напитки заваривала крепко, кофе же ей удавался особенно, и в гуще угадывались лишь благие предзнаменования.

Виктория отпила глоток и застыла: в двери показались знакомые со вчерашнего вечера лица, такие же весёлые и замёрзшие, как и давеча. Она смутилась, стала разглядывать своё отражение в чашке и, к своему недовольству, обнаружила, что снова неуклонно становится пунцовой. Она не поднимала глаз и старалась затаиться, обняв пальцами блюдце и крутя его против часовой стрелки, но зоркие юноши углядели её и решительно направились в её сторону.

– Разрешите присоединиться? – южный акцент отскочил от белоснежных зубов и, вскарабкавшись по ниточкам серег, ещё долгим эхом витал в её голове.