Гармония – моё второе имя (СИ)

Странно получилось: он и вопросов не решил, и о жизни позабыл, увлёкшись решением вопросов. Природа искусства, как вещь объективная, мстит за себя, с ней невозможно не считаться, даже если этого очень хочется, даже если ты – Достоевский. Любителей искать истину средствами, которыми она не может быть найдена, всегда оказывается настолько много, что они (от чистого сердца, как водится, но не от большого ума) провозгласили Достоевского мыслителем, философом, вменяя ему в заслугу именно решение вопросов. Более издевательского комплимента талантливому художнику придумать трудно. Достоевский гениально искажал реальность в угоду собственной психической потребности, армия же толмачей объявляет роман способом постижения реальности, искажая значение творчества писателя.

Апологеты достоевщины, воспитанные на способе мышления великого мечтателя, никогда не поймут писателя; в лучшем случае они смогут разделить его иллюзии и утопии. Никто не вредит изучению Достоевского более тех, кто его любит. Отношение, предполагающее уважение, должно ориентироваться на установки непсихологического свойства, на способ умозрительного постижения, то есть на тот способ, который так горячо, до истерики, не жаловал писатель.

Итак, аксиома Толстого лишь отчасти применима к творчеству (и разбираемому роману в частности) Достоевского. В том, что роман обрушивается на главного врага жизни, разум, – сомнений нет, и в этом смысле роман стоит на страже жизни; но ненавидеть разум ещё не значит любить жизнь. Толстой-художник сам сполна реализовал им же сформулированную аксиому. Что же «заставляет полюблять» Достоевский? Что он противопоставляет разуму? Или: что он имеет в виду под «жизнью»?

Чудо, тайну, мистику души – но не жизнь в толстовском, да и в общепринятом смысле. Жизни как таковой нет в романе, а есть провозглашение любви к жизни – умствующее чувство, столь же далёкое от проблем жизнелюбивой Наташи Ростовой, как и масонские изыскания Пьера. «Чувство жизни» Достоевского парадоксальным образом находится по ту сторону жизни.

9. История седьмая. Весна. Запели птицы

Пестренький, коричневой масти голубь важно расселся в луже бледно-горчичного цвета.

Это и был единственный признак весны. Было холодновато, грязновато, серо. Гулко и пусто, словно бродил я не по улицам, а по нежилым коридорам, где хозяйничал наглый сквозняк.

Начало весны совпало с осенью, поселившейся в моей душе еще зимой. Бывает же такое: зеленое размазано по желтому и присыпано белым. Не разбери поймешь. Не картина, а кричащий набор красок. Надо изрядно потрудиться, чтобы сотворить лепоту, создать гармонию… Надо разобраться в себе. Подумать. Поработать богом в две смены. Без выходных. В разных концах вселенной – в аду и в раю. В этом ключ к гармонии.

– Давай разбежимся до лета, – сказала мне жена. – Я видеть тебя не могу. Ты меня раздражаешь.

И сказала это, по странному стечению обстоятельств, в лютые морозы, когда наша семейная карьера была на взлете. Мы шли в гору, стабильно вверх. Особенно обидно почему-то было это слышать в жуткие крещенские морозы. Как-то добавляло пошлости.

И до меня вдруг дошло: я, оказывается, совсем не знал своей жены. Что я о ней знал? Что я знал о ее первой любви? (Этой темы я великодушно не касался; великодушно или все же малодушно? Я засомневался.)

А что я знаю о Сене? О ком, бишь, еще? Об… Учителе? (Никто из близких или интересных мне людей не приходил на ум. Может, у меня просто не было друзей?) О себе, в конце концов?

Почему я так спокойно прореагировал на известие о семейной катастрофе? Это спокойствие делало мне честь или не делало?

Что-то здесь было не чисто. Возможно, даже грязно.

Мир качнулся и зашатался. Мотивы моего поведения были ясны и понятны. Ясны? Да, ясны. А завтра? Где гарантия, что и завтра я буду думать точно так же? В зыбком мире не бывает незыблемых гарантий.

Кажется, я начинал понимать, что по-настоящему зацепило меня. Я был убежден, что жена любит меня больше, чем я ее. Оказалось… наоборот?

Любил ли я свою жену? Если не любил, то почему меня это не особенно волновало?

Жизнь дала крен, обнаруживая свой нестабильный характер во всем.

Завтра стало казаться зыбким и не очень-то нужным.

* * *

Мы с женой, в конце концов, собрались разводиться (летом), однако, к несчастью, в чем-то прав оказался я.

Данила вскоре прогорел из-за нелепости, о которой наслышан всякий начинающий бизнесмен (но которая по-настоящему угрожает всякому матерому человеку): он, до тошноты убаюканный равнодушием, царившим в его благополучном доме, пылко влюбился в свою мятежную секретаршу и доверился ей, движимый чистыми чувствами. Она же (ядовитый бутон!), как только почуяла запах добычи, мгновенно сконцентрировалась, оскалилась, ощетинилась – нащупала слабое место, выпустила жало – и пустила своего жалкого благодетеля по миру, напевая про себя (но никак не адресуя себе) частушку Веселого Роджера: «От тюрьмы и от сумы…»

Это еще больше настроило жену против меня. Получалось, что я словно бы накаркал бедному Даниле его судьбу. Данила, кстати, был на меня не в претензии. Он решительно разобрался со своими хладнокровными женщинами, изображавшими вулканических мегер, женился, опять же, словно назло кому-то, по любви (на женщине, которая сурово представляла его интересы в суде: она восхищенно наблюдала за тем, как Данила небрежно распотрошил свое состояние, побеждая великодушием – подлость) – это почему-то еще больше настроило жену против меня. Уже не только вместо «спокойной ночи», но и вместо «доброго утра» я, словно солдат кремлевской роты, слышал сакраментальное: «Развод!», «Развод!»

Бессмысленно жалеть о том, что когда-то женился – совершил бессмысленный поступок, наполнивший твою жизнь каким-никаким смыслом.

Но не жалеть об этом как-то глупо.

* * *

Самое сложное в жизни, в подлунном мире, я хочу сказать, где регулярно восходит и заходит Солнце, – проще говоря, на этом свете, – испытывать счастье от того, что счастье может приносить, а не от пестования-лелеянья несбыточной мечты о счастье. Ахи, охи, аиньки, баиньки…

Если твоя мечта не хочет воплощаться в жизнь – это подозрительная мечта. Самое сложное для мужчины – выстраивать отношения с женщинами. Женщины, призвание, деньги, алкоголь (порядок очередности меняется в каждом конкретном случае) – вот искушения мужчины. Четыре его демона, составляющие одного упитанного дьявола (а ведь есть еще иные бесы, которые приставлены мутить нашу воду, раздувать наш огонь, до посинения дуть в медные трубы – как бы в нашу честь).

Женщины, повторю, – самое сложное. Контролировать отношения с ними – просто высший пилотаж. Покажите мне асов, туго знающих свое дело. Ась? Нетути. А почему? А потому, что вы имеете дело с живой диалектикой: где кончаются женщины и начинается призвание, которому деньги с алкоголем то мешают, то помогают, – никому неизвестно. Строго говоря, противоположный пол, ужасно прекрасный, есть главный тест на то, как ты выстроил отношения с самим собой. Можно наизусть знать всего Гегеля, можно любить родину, обожать природу, ненавидеть тоталитаризм, почти постичь истину, и даже преуспеть в творчестве, но вот чтобы завоевать и удержать достойную женщину, чтобы сделать ее единственной и не покривить душой, не унизить себя при этом – для этого мужчина должен практически совершить невозможное. Что-то вроде самоубийства, после которого, однако же, открывается второе дыхание – и жизнь клокочет с двойной силой. Вот так вот.

Тут я забежал далеко вперед, конечно. Сознательно не отменил бессознательный порыв – и забежал. Это я сейчас думаю так, как написал; тогда же, в тот момент, когда жизнь моя, к счастью, пошла глубокими трещинами, я мыслил несколько иначе. Путь к гармонии сложен и тернист. И понимание приходит по мере того, как ты проходишь путь. (Дао? Гм, гм. Да нет. Просто путь. Куда-нибудь.) Ум необходимое, но недостаточное условие достижения гармонии; путь сам по себе – тоже; вовремя случившиеся везение и невезение (вехи пути, отмечающие этапы судьбы) – тоже. По отдельности каждый из живущих имеет кое-что из того, что может принести гармонию; но гармонии достигают единицы. И находится моя гармония вовсе не в тех краях, где обитает всемогущий Бог; ее следует искать в противоположной стороне.