Гармония – моё второе имя (СИ)

Еще раз: она была женой другого .

То, что я был женат, мне как-то внутренне не мешало. Практически – наоборот: помогало. А вот она – «жена другого»…

В переводе на русский это словосочетание означало для меня: добро пожаловать в ад.

Объяснимся. Оказалось, что «жена другого» – это колоссальный удар по моему самолюбию. Но это еще далеко не все. Мое чувство к ней предполагало, кроме, само собой, ответного чувства, еще и готовность принадлежать мне безраздельно. И эта готовность в ней была – но в степени, скорее, убивающей меня, нежели воодушевляющей.

Могу, конечно, сказать и попроще, однако тогда мне не удастся передать саму суть наших отношений, состоящих сплошь из вязких полутонов, трудноопределимых движений души. В общем, мне интересно передать то, что есть, а прочитать можно все, что угодно.

Что такое «понедельник – день тяжелый» я понял только сейчас. Суббота и воскресенье (ласкающее слух горожан понятие, обозначающее 48 часов блаженства, – уикэнд) становились для меня просто каторгой. Для кого-то «уик!» – и уже «энд». А для меня тягучая вечность. Меня мучила – испепеляла – ревность. Она была с ним. Гоша звали его.

В понедельник я был измотан, эмоциональный спад был ниже уровня моря. Мне просто не о чем было говорить с Мариной, потому что о чем бы мы ни говорили, мы говорили о любви. И если не говорить о любви, то говорить не о чем. К среде я приходил в себя, к пятнице уже искрился (прилив) – чтобы в субботу вновь запустить программу самоедства. Понедельник – отлив.

И самолюбие было при мне, и гордость, и чувство собственного достоинства – и, проклятье, именно эти обостренные чувства складывались в любовь к ней, жене другого.

Наша, изволите ли видеть, ситуация перерастала в невозможный, противоестественный образ жизни.

Ее интимная жизнь на два фронта, не носила, конечно, характер предательства; однако самим фактом двоемужества она как бы не исключала возможность предательства.

На нее страшновато было безоглядно опереться. И вместе с тем с ней было так хорошо, что другие женщины просто не лезли в голову. У меня впервые в жизни появился железный критерий: любовь – это когда другие бабы просто перестают существовать. Мир клином сошелся на женщине, может быть, не слишком достойной этого. А более достойных не существовало.

Или, если угодно, вот еще одно определение: любовь – это такое блаженное состояние, когда ненависть и презрение к людям не мешают тебе жить. Мне презрение перестало мешать.

Что за законы у этой жизни?

Так жить было нельзя. А как? Существующее равновесие было сомнительного свойства, а нарушение его грозило чем-то еще более ужасным – катастрофическим.

Целый май я маялся. Помню ту майскую ночь, после которой что-то сместилось в моей душе, отчаянно искавшей путь к выживанию. Тучи, проливной дождь, гром и молнии. Звонко-сухой треск раскатов распарывал тьму небес, которые на глазах зловеще затягивались извилистыми подсиненными шрамами молний. После этого следовало тектоническое ворчание фундаментальных громовых отголосков в басовых регистрах – и снова отчаянный сухой треск на повышенных тонах. Быстрый дождь торопился излить непонятную тревогу, ведя какую-то свою партию.

И я в этом мире – один, неизвестно зачем.

В тот момент, когда на мне серой корочкой стал схватываться панцирь безразличия ко всему, в том числе и к собственной боли (форма защиты, что вы хотите: всемирная, то бишь, всеобщая анастезия), Марина стала моей. Не знаю, выбрала ли она этот момент с точностью до минуты или просто почувствовала: сейчас или никогда.

Это произошло на квартире у ее лучшей подруги (у женщин, как известно, бывают подруги лучшие и просто подруги, как таковые; состав и качество подруг весьма подвижны, и кто сегодня утром еще был никем, завтра в полдень или, например, о трех часах пополуночи, вполне возможно, станет лучшей; так бывает). В полнолуние.

Лучшая подруга Марины Александра, которая со своим меланхоличным бойфрендом Александром же еще вчера пыталась затащить Марину к себе в постель, так сказать, расписать треугольничек из двух блондинок и одного лысого (Марина потом сама расскажет мне об этом), сегодня уже с удовольствием предоставила свежее постельное белье и неухоженную квартиру в полное наше распоряжение. Что ни говори, а ближние наши, стоит отдать им должное, в лепешку расшибутся, но организуют тебе условия, которые комфортно обеспечат тебе рыльце в пушку. Ради рыльца в пушку на физиономии подруги – чистой простыни не жалко, не то что квадратных метров. Чужое рыльце в пушку заставляет, да, да, буквально заставляет смотреть на свои собственные грехи сквозь пальцы. Такой вот удивительно терапевтический зрительный эффект.

Спустя год Александра будет торжественно сочетаться браком со своим без пяти минут законным мужем Петром, флегматиком (меланхолика хладнокровно спишут в отставку – видимо, из-за дефицита врожденных нравственных качеств); спустя неделю они обвенчаются – а еще через неделю Марина получит от своей старой подруги, то есть молодой супруги, строгое и недвусмысленное замечание (согласованное, само собой, с главой семьи Петром): зачем, дескать, жить с Германном в гражданском браке? Это есть блуд, и больше ничего.

Марина отвела глаза – и в этот момент подруга стала бывшей. А что еще Марине оставалось делать?

Если не забегать вперед (от вредных привычек избавиться почти невозможно, поэтому я стараюсь извлекать из них пользу – делать некоторые из них, в частности, суетливые забегания, формой литературного мастерства) и вернуться в квартиру, главным украшением которой были свежие простыня, наволочки (две) и пододеяльник, то я должен сказать следующее. Правду, правду и ничего кроме правды. С тех пор интерьер моего персонального отсека рая представляется мне именно таким: свежее белье, легкий беспорядок и отсутствие кого бы то ни было на пространстве семидесяти квадратных метров (пардон, силы небесные, никого не хотел обидеть; если пожелания потенциального клиента для вас что-нибудь значат, то – таков мой идеал). Я и Марина в интерьере. Марина как разделась, так с тех пор я и не видел ее одетой – пока мы бывали вдвоем, в любом интерьере.

Сказать, что нам было хорошо…

Первый раз нам было неплохо. Ничего феерического – но с отчетливым ощущением, что у нас все будет иначе, чем было в первый раз. С ощущением большой перспективы.

Так оно и случилось (забегая на сутки вперед).

Не описать уже раздевшуюся женщину было бы неприлично. И нелогично. Все равно, что не замечать труп посреди комнаты (в хорошем – литературном – смысле этого слова). Разделась – описывай. Я не питал иллюзий по поводу исключительности ее данных. Скорее блондинка. Стройная. Хорошая фигура. Рост – как у меня, 171. Средняя внешность – можно было бы сказать и так. Но это значило бы ничего не сказать. Меня все устраивало настолько, что внешность ее сразу стала для меня исключительной. Правда, выяснилось это уже через сутки, после того, как мы второй раз оказались в постели.

Она же была голой? Следовательно, перехожу к подробностям. Я не очень понимаю, когда говорят «красивая грудь». Словно грудь существует сама по себе, отдельно от женщины – от ее воспитания, образования и темперамента. Даже если это и так, то «красивая грудь» и «грудь моей женщины, способная творить чудеса, когда уже кажется, что все иные сексуальные подсистемы выключены», – так вот, красивая грудь и грудь моей женщины, говорю я, это разные вещи. У Марины была красивая грудь, жаловаться и ей, и мне было бы грех; но в сочетании со всем остальным…

Разве это поддается описанию? Увы, поддается. Все на свете поддается описанию, вот в чем проблема писателей. «Не поддается» – это прием такой; значит, либо я кокетничаю, либо скромность демонстрирую, либо описывать нечего (а писатель об этом не догадывается), либо это и есть, собственно, описание. В зависимости от ситуации и контекста это может значить все что угодно. На то и читатель, чтобы ничего не понимать. Особенно в моем романе, который не для всех . То есть для себя самого. И мне подобных.