Гармония – моё второе имя (СИ)

И вдруг шиза Вальзер, соривший разрозненными заметками, как-то невзначай стал велик. Отчего же? Что произошло?

Вальзер, разумеется, обожал Достоевского, и был, кто бы сомневался, предшественником бесподобного Кафки. Что объединяет всех вышеназванных писателей, а также всех тех, кто связан с ними явной или неявной связью (из легиона которых – Улицкая, Елинек…), всех, кто аплодирует черными квадратиками ладошек крошке Вальзеру, – и тем самым превращает реальных культурных героев в шутов гороховых, ибо точкой отсчета в культуре провозглашается опарыш?

Прежде всего: они не переносят света разума. Они создают не просто «альтернативную культуру», где господствует свое, альтернативное понимание «свободы» и «достоинства»; они, рабы натуры, отстаивают свое право опарыша вырваться из-под «гнета и террора» репрессивной культуры. Они бессознательно обслуживают самые темные и сомнительные уголки коллективного бессознательного, выполняя сегодня роль наркотика, усыпительного порошка, галлюциногенного грибка, этой сладкой плесени, что волшебно искажает реальность. Мыслящий грибок Вальзер.

Свобода, как и производное от него понятие достоинство, как и связанное с ним счастье, – безальтернативны, ибо являются производными от разума, ориентированного на универсальную систему ценностей.

Вальзер с его блошиным смирением в этом контексте превращается если не в инструмент борьбы с разумом, то в мелкое, мелкопакостное существо – разносчика духовного СПИДа. Именно такие, как Вальзер, ни на что не претендующие тихони, безнадежно закомплексованные и живущие в ненормальном, с ног на голову перевернутом мире, и оказываются в авангарде самоуничтожения.

Вопрос: почему же ничтожный Вальзер стал сегодня популярен среди художественно чутких интеллектуалов?

Ответ: единственный «культурный» резерв цивилизации, изо всех сил блокирующей выходы к культуре, заключается сегодня в потенциале художественного (не научно-аналитического) сознания. Делайте что угодно, но явите мощь и элегантность креативного бессознательного. Пусть Вальзер прочирикает гимны глупости в темпе вальса.

Иными словами, такие, как Вальзер, мелкий Вельзевул, способствуют тому, что литература окончательно превращается в инструмент бессознательного. Говорим литература – подразумеваем бессознательное, и тем самым отлучаем литературу от культуры, от сознания.

Тут уже не в литературе и не в бессознательном дело; тут дело в том, что вальзеровский человек никогда не сможет стать субъектом культуры. Если Вальзер гений – то человек ничтожество. Знакомый мотив, не правда ли?

А с ничтожества какой спрос?

Вальзер от литературы позволяет развязать руки вальзерам от экономики, политики, науки; вальзеровщина позволяет «маленькому человеку» стать величиной, с которой приходится считаться всем, кто еще способен мыслить. Поскольку «маленький» (не способный отделить причину от следствия) человек стал субъектом демократии, сервильный от природы Вальзерабль пришелся весьма кстати. Вот уж услужил так услужил! Нуль превратил в точку отсчета.

(Хе-хе-с, милостивый государь Достоевский! Сей сюжетец вполне в вашем духе, не так ли? Кто был ничем, тот станет всем, то есть абсолютным ничем. Вскормили монстров-ничтожеств, и теперь залепетали о милосердии. А ведь так божественно начинали – со слезинки ребенка… Кончили культом опарыша.

И не надо лохматить бабушку. Кому козни дьявола – а по мне так суровая диалектика.

А не блуди!)

Виват мегачисло – нуль!

Обнулим историю, стократ распнем сократов!

Да здравствует бесполый микроб Вальзер!

Тьфу!

8. История шестая. Нарисованный очаг

Я вернулся домой.

Моя квартира, которую принято называть крепостью (на войне как на войне, согласен; но неужели жизнь – это война?), располагалась в большом длинном доме современной планировки, украшенным нелепыми башнями. Ничего лучше башен с карминной черепицей, над которыми развевались железные флаги (выше знамя?), современная архитектура не выдумала. Красный кирпич придавал дому колорит то ли Кремля, то ли Великой Китайской Стены.

Там было мое убежище, в котором я по всем правилам цивилизации прятался от мира.

Только вот с кем я воевал? Где враги, черт бы их побрал? С друзьями я, кажется, благополучно покончил. Оставалось уповать на врагов.

Когда я передал моей верной жене Вере смысл моей беседы с Сеней, она нахмурилась, то есть приняла не мою сторону.

– Что не так, Вера Павловна?

– Все так. Просто у меня плохое настроение.

– Просто плохое настроение – это несформировавшаяся или, того хуже, затаенная обида.

Молчание.

Разгоряченный битвой с Горбом и Вальзером, я был настроен довольно решительно.

– В чем дело, Вера? Я нахожусь дома, у своего очага. Что не так? Чем ты опять недовольна?

В последнее время Вера считала своим супружеским долгом выказывать мне недовольство по любому конкретному поводу, что наводило меня на мысль о том, что недовольна она чем-то общим. Например, нашим образом или укладом жизни.

– Да, я недовольна, – сказала Вера, и я понял, что мне следует приготовиться к еще одной стычке. От мира, находящегося в состоянии войны, невозможно было укрыться даже в собственной крепости.

Наши проблемы начались с того, что брат Веры, Данила, за какой-нибудь год с небольшим стал состоятельным человеком. На него буквально пролился золотой дождь, как на Данаю (только в другом, хорошем смысле этого слова). Не прилагая никаких особенных усилий и не отличаясь никакими особо выдающимися, не говоря уже зверскими, деловыми замашками, он, бывший физик, организовал с приятелем-однокурсником строительную фирму, и попал в такую струю, что их выперло в большой бизнес как на дрожжах. Он просто перестал считать деньги, искренне не знал, куда их девать. Он, по словам Веры, стал другим человеком – хорошим человеком, потому что купил сестре квартиру в шикарном доме. Надо отдать ему должное: он не собирался утирать мне нос, он просто купил сестре квартиру. Нормальный братский жест. Вера засияла от счастья – и это было началом наших проблем.

– Чего ты хочешь добиться в жизни, Герман Романов?

– Я хочу быть счастливым и не делаю из этого секрета.

– Замечательно! Я тоже хочу быть счастливой! Для этого нужны деньги, много денег! И тебе их предлагают! Почему ты не хочешь идти работать к Даниле? К тебе само плывет в руки то, о чем все только мечтают.

– Я сказал, что хочу быть счастлив; я не сказал, что собираюсь угробить жизнь на эти башенки.

Про башни я сказал зря. Мое отношение к подаренной квартире всегда расстраивало жену.

– Мне наплевать на твоего Сеню, на твоего Достоевского, на твою диссертацию, на твоих демократов или антидемократов. Я хочу жить нормальной жизнью: сыто, спокойно и благополучно. Как все. Всё! Больше ничего не хочу.

– Послушай, я расскажу тебе историю. Жил-был Юрий Борисыч, которого все звали Учитель…

Чтобы в чем-нибудь убедить мою жену, ей надо было рассказать историю. Конечно, я кое-что приукрасил, кое-где сгустил краски, но в целом смысл истории, ее «мораль» сохранил: счастье не в деньгах и не в башнях, а в человеческих отношениях. А профилактика человеческих отношений – вечное познание.

– Ты говорил очень долго. Когито, когито… А мне надо коротко и понятно. Ты пойдешь или не пойдешь работать к Даниле? Ты собираешься или не собираешься прозябать в нищете?

– Я собираюсь работать, я ненавижу нищету, в том числе нищету духа; но я не могу пойти работать к Даниле. Как ты не понимаешь: это разрушит меня, а значит – и нашу семью. Ты требуешь от меня невозможного: отказаться от себя. Во имя чего? Во имя декоративных башен? Зачем тебе нарисованный очаг? Зачем тебе эти декорации? Ты же не Мальвина.

– Я тебе скажу зачем: затем, чтобы твоя жена и твой сын были счастливы.

– Вы хотите построить свое счастье на моем несчастье, на лжи и глупости? Ты же своими руками рушишь наш дом!