Гармония – моё второе имя (СИ)

Ей стало жалко Учителя.

– Девчонки только и мечтают, что о больших габаритах…

– Дуры вы все. Что вы знаете о больших достоинствах? Ничего еще в жизни не видели. Самое большое достоинство – это все в меру.

– Хотите, я сделаю вам все до конца по-другому? Только не входите в меня больше. Пожалуйста. Мне больно…

– Ладно, будешь сосать. А тебя кто трахает? Отчим? Так я и думал. Давай, выкладывай. Я никому не скажу. У него, наверное, поменьше моего?

Она заплакала. Ей стало так плохо, как не было еще никогда в жизни. Хотелось пожаловаться Филиппу, найти у него защиту и одновременно сделать ему больно, очень больно.

Дома у нее поднялась температура, и ее забрала скорая.

– Что случилось? – спросил осмотревший ее гладко выбритый врач. – У вас, девочка моя, сплошные разрывы. Вас не изнасиловали? Уже третья школьница за неделю.

– Нет.

– Будете рассказывать, что случилось?

– Нет.

– Я вынужден сообщить об этом происшествии в милицию.

– Не надо. Пожалуйста. Я была с любимым человеком.

– Надо аккуратнее, девочка…

Вечером в больницу приехал Филипп.

– Что случилось?

– У меня открылось кровотечение. Может, потому, что ты меня насилуешь каждый день, может потому, что у моего нового любовника член оказался в два раза больше, чем у тебя. В два раза, представляешь? Но мне было очень сладко. Я наконец-то почувствовала себя женщиной.

Глаза ее лихорадочно горели. Филипп ничего не сказал. Он молча встал и вышел из палаты. Вика проплакала всю ночь.

У Филиппа случилось два инфаркта подряд. Больная Клавдия Семеновна ухаживала за ним до самой его смерти. Но обнаженную скульптуру Вики не простила ему никогда.

После этого Вика стала просто бояться мужчин. Все эти истории о сладкой интимной близости, о небывалых восторгах стали казаться ей выдумками. Кроме того, она забеременела от Учителя и вынуждена была сделать аборт. Слова любовь, муж, женское счастье потеряли для нее всякий смысл. Она сделала аборт любви: вырезала зародыш чувства на корню. Пене как лучшему другу она поведала об этом без утайки. Он хотел стать ее любовником. Она не согласилась.

– Теперь я проститутка, Пеня, – говорила она в камеру, допивая бутылку. – Я опять беременна. Меня имеют по пять козлов за вечер, Пеня. Я дорогая рабыня. Помоги мне вырваться отсюда. Это хуже гетто. Тот немецкий офицер кажется мне образцом гуманизма. Вот тебе адресочки… Вот тебе имена и клички… А может, не надо мне помогать? Сдохну – и все. А, Пеня?

Она долго сидела перед камерой, опустив лицо.

– Помнишь нашего учителя литературы, Германа Романовича, нет, кажется, Львовича? Он был хорошим. Честным. Хотела бы я спросить у него: зачем писать книги, если человек такое говно? А Филипп меня любил. Может, я зря от него ушла? А? Самое страшное, мне кажется, что и я его полюбила.

Вениамин Петрович взял кассету и пошел к начальству.

– Забудь об этом, – произнес полковник тихим голосом и одними гласными звуками. Особый навык: если бы их записывали враги с расстояния одного метра, никто бы ничего не разобрал. – Забудь о том, что видел и слышал. Ничего не было. Понял? Иначе нам с тобой не сносить головы. Понял? Ты хоть что-нибудь понял, капитан?

Пеня вышел из кабинета начальника и направился в камеру к Учителю.

Через пару часов надзиратели, влетевшие в кабинет капитана на звук выстрела, обнаружили два трупа. Заключенный, превращенный огромным резиновым кедом в кровавую отбивную, еще хрипел, но был без уже памяти. Его палач, забрызганный кровью, застрелился. Предсмертной записки не оставил.

Почему заключенный Щеглов Ю.Б. не издал ни звука, пока его избивал следователь Родионов В.П.? Помощь была рядом, за дверью. Заори, как мужчина, как раненный вепрь, и жизнь спасена. Зачем было терпеть и молчать?

Для всех это было неразрешимой загадкой.

7. История пятая. Философ на свалке

– Сеня, как так получилось, что ваш Бог воскрес вместе с развалом СССР? Боги уже давно облюбовали себе обломки империй. Задворки. Они живут на свалках истории. В очагах разложения.

Я был язвителен и беспощаден. Сеня Горб смирно сидел на лавке у покосившегося забора.

– Ты же был умный мужик, Сеня. Что случилось? У меня такое впечатление, что кто-то из нас двоих сошел с ума.

– Если угодно, можешь считать меня действительно сошедшим с ума. Я поумнел настолько, что отошел от ума, перестал делать ставку на разум человека. Остается душа, Герман. Сошедший с ума, обретает душу. В ней великая истина и правда.

– В чем правда, Сеня? В том, что мир свихнулся, и это хорошо?

– Оставь свой ум, Германн, посмотри правде в глаза. Живи малым, маленьким, малюсеньким. Именно этим велик человек.

Он повел рукой, предлагая разглядеть великое в малом. Ржаво-рыжее светило, щеголяя каленым малиновым отливом, лениво сползло за горизонт. Бледно-желтые, ярко-желтые и оранжевые бархатцы в малиновых лучах замерли, словно завороженные; белые хризантемы, кокетничая каждым лепестком, также застыли, гордо вскинув свежие ухоженные кроны.

Солнца не стало. Все сразу же поскучнело и окуталось легким мраком.

Все свершилось так, словно было неотразимым аргументом в пользу новой Сениной философии.

Он продал свою городскую квартиру и жил теперь в большой деревне, где над местностью возвышалась недавно возрожденная церковь. Выращивал только цветы. Удил рыбу. Молился. Читал по-прежнему много.

– Ты уверен, что не испугался самого себя, Сеня? Когда мы с тобой возились в кочегарке, в самом кромешном аду, – черный уголь, кровавое пламя – нам казалось, что стоит нам всплыть на самый верх, и мы будем в дамках. Мы не боялись верха, потому что нас не сломал низ. Но ведь многие всплыли кверху брюшком. Не выдержали испытания свободой, деньгами, славой. Критиковать социальные пороки – еще не значит разбираться в человеке. Люди не поменялись, Сеня. И знаешь, какова их константа? Глупость. Глупый человек всегда живет в аду.

– Варлам Шаламов считал, что ад – это тюрьма; Сергей Довлатов полагал, что ад – это мы сами. Я же считаю, что и рай – это мы сами.

Он вновь повел рукой, напоминая какого-нибудь великого схимника.

Меня этот жест стал раздражать.

– Спутать рай с адом может только бывший умник. Рай – всего лишь форма ада. Я считаю, что ад – это психика, вооруженная интеллектом, которая возомнила себя разумом. Ад есмь вотчина глупости. Интеллектуальный болван все превращает в ад. Рая на земле вообще не существует; зато есть нечто большее: счастье.

– Ты стал злым. Это и есть лучшее доказательство того, что ты не прав. Я тоже когда-то был злым.

– Сейчас ты стал добрым, и это, разумеется, лучшее доказательство того, что ты прав.

– Я не столько добр, сколько гармоничен. До добра мне еще далеко.

– Ты не столько гармоничен, сколько благостен. И это форма классической капитуляции личности. Слабоумие.

– Злость, блеск ума, железно-стальная логика… Багровое пламя… Это все мы уже проходили. Это разрушительно. Надо быть добрее, полагаться на интуицию и постигать сердцем. Слабый ум – не порок.

– Скажи уж прямо: слабый ум – пророк. Поклоняться идиотизму… Дожили… А по-моему, нет ничего более разрушительного, чем благоглупость. По Сеньке и шапка… Извини. Мне так обидно терять единомышленника. Почти друга. Духовного собрата. Я остаюсь совсем один.

Он в третий раз повел рукой, давая понять, что если чувствуешь себя одиноким в мире, где царит несравненное благолепие, – пеняй на себя, на свой ум.

Этим мирным жестом он жестоко вышвырнул меня из своей жизни. Нам оставалось только по-джентльменски завершить партию, в которой каждый из нас считал другого безнадежно проигравшим, даже если каждый из нас получал мат. Два человека сидели на шаткой скамье как положено – на пятой точке. Однако мне казалось, что Сеня сидит вниз головой. Он, не сомневаюсь, также видел лапти вместо моей головы.

– Что ты сейчас читаешь? Что вообще сейчас читает продвинутая русскоязычная интеллигенция? – спросил я как вежливый, воспитанный человек, владеющий навыком искусно поддерживать светскую беседу.