Гармония – моё второе имя (СИ)

«Интересно, а что можно считать моим вторым именем?», – подумал я. Удачу?

Как бы не так. Не она сделала меня.

Мудрость? Суховато и, пардон, мелковато будет для жизни. Кроме того, фальшиво и напыщенно.

Любовь? Однобоко, однако.

Что же?

Книга третья. Любовь

1. Полет над землей – из огня да в полымя

К чувству любви непременно добавляется чувство печали – и не оттого, что любовь рано или поздно пройдет, нет; оттого, пожалуй, что женщина рано или поздно обнаружит свою природу, за которую так непросто уважать человека. Женщина умеет только приспосабливаться, что вызывает восхищение, но не уважение.

А нет уважения рано или поздно уходит и любовь.

Любовь держится иллюзиями, будто женщина сама по себе является носительницей достоинства.

Однако это не так. Женщина, увы, пуста. И так не хочется, расставшись с ней, возвращаться в свое одиночество, в свою мужскую пустоту – уже другого рода.

Но, видимо, таков удел умных людей, который обрекает их на то, чтобы обзавестись достоинством, ведущим в пустоту…

Пустота – вот вещество, которое тебя окружает.

…Но это дойдет до меня гораздо позднее, где-то к концу романа (который я тогда еще не начинал писать), когда я буду готов к началу новой жизни. И я вдруг осознаю (забегу-ка я далеко вперед, в самый конец: что мне мешает?), что мои правильные представления о женщине не совсем верны. Не совсем. Истина еще более глубока и запутана – что не отменяет ее фундаментальной простоты. Но это уже несколько другая история.

А в тот момент я даже не понимал, что досаждает мне серым оттенком – мелким гвоздиком в роскошных сапогах-скороходах – именно чувство печали.

При чем здесь сапоги-скороходы?

А при том, что я полетел, воспарил (мир – подо мной), наплевав при этом на все глубокомысленные чертежи Архимеда, доказывающие, что невозможное – невозможно, и презрев его паскудный закон всемирного тяготения. Или меня понесло. Раньше в подобных случаях было принято говорить – «у меня за спиной выросли крылья». Возможно, я сказал бы то же самое, если бы не мое врожденное недоверие ко всему летающему, порхающему, возносящемуся, особенно – к ангелам (Боже мой, посмотрите на меня: как мутировали люди! Раньше такое об ангелах можно было услышать разве что на самых задворках провинциального пекла, из уст вконец оскотинившихся демонов). Как только я слышу слово «ангел» (произносится, само собой, с придыханием и, в идеале, сопровождается мелькнувшей слезой во взоре – детской, детской!), мне хочется пожать руку несуществующему бесу, который, судя по всему, топает по земле в кержацких сапожищах, месит вековую грязь, честно отрабатывая свой ржаной хлеб с мякиной. По-моему, ангелы гораздо опаснее голубей; в лучшем случае эти белокрылые мутантики выродились в амурчиков (у них отрос сбоку бантик, то самое «черте что»), в худшем – в свою противоположность. Подать дырявые сапоги летающим легионам легенд, строго по размерам. Ать, два. Чтоб, не дай Бог, не натерло ножку. Не потому ли на земле так много зла, что вокруг снуют мириады этих легкокрылых созданий, которые при случае не прочь примерить сапожки в гармошечку а ля рус, тянущие – закон всемирного тяготения из каких-то соображений не отменяет сам Господь Бог – вниз?

«– Мама, кто такие ангелы?

– Это, доченька, такие маленькие, беленькие существа. С крылышками. Летают.

– Не кусаются?»

Устами дитяти… Слышал самолично.

Кстати, о законе всемирного тяготения. В принципе не имею ничего против. Он есть: тянет же. И тяготит, зараза. Однако почему никто не говорит о всемирном тяготении в том смысле, что бедного человека мир тянет в разные стороны, довлеет над ним с разных полюсов, концов и начал, и всемирное тяготение превращается в подлый всемирный, всеобщий раздрай? Призвание, женщины, алкоголь, деньги… Счастье, смысл жизни, истина… Достоинство, творчество, семья…

Чем всемирное тяготение лучше всемирного раздрая? Нас тянет к Земле, Землю вместе с нами – к Солнцу, Солнце вместе с нами и Землей – к Черной-Пречерной Дыре, Мать Ее Так. Вот, если угодно, современная модель всемирного тяготения – всех ко всему: Архимеду и не снилось. Почивал себе на трех китах. Ему хватило романа с яблоком, чтобы заполнить свою жизнь. Лишнее – отлить.

Но это так, к слову.

Итак, я полетел. На крыльях любви. Точка.

Ко мне пришло странное чувство – любовь, всеобъемлющее, дающее жгучее, ни с чем не сравнимое ощущение жизни как непрерывного праздника и содержащее в себе самом ростки острой горечи, пока еще пикантной приправы к основному блюду, которую (горечь-приправу) в полной мере – и полнехонькой ложкой! – придется вкусить тогда, когда самым чудесным образом сбудутся и не сбудутся надежды, оправдаются и не оправдаются веры и мечтания, – тайфун, камнепад на заре, когда сонный мир прекрасен и безмятежен. Любовь. Жизнь, заигрывающая со смертью. Здравствуй, река.

И кто сказал, что пройти через любовь и уцелеть – самое простое дело на земле? Заратустра?

Шарлатан, шарлатан, батенька…

Или – шайтан. Отставной шаман.

Закон всемирного тяготения интересовал меня лишь в том смысле, что меня безбожно тянуло к Марине. Я научился погружаться в ее глаза, задерживая дыхание, и своевременно выныривать из океана по имени Моя Женщина – без ощутимых признаков кессонной болезни. Далось мне это длительными тренировками. Я словно бы заново учился плавать. Любить.

И меня, естественно, все более интересовала «маринская впадина», величайшая в мире расщелина, находившаяся совершенно в другом месте, не там, где глаза.

– Нет, – говорила Марина, играя глазами. – Даже не думай.

Но глаза ее говорили не совсем то, что я слышал из ее уст, по которым плутовато бегала улыбка и пролетал иногда, дразня меня, сочный язычок.

Это было правильно и совершенно естественно. Я очень хотел, но я никуда не торопился: у меня в запасе был немалый опыт разочарований, и я не стремился пополнить его. У меня была другая цель: стать счастливым.

Опять отвлекусь. Это мое проклятье: конкретный эпизод или случай для меня интересен как проявление закономерности. Пардон. Так вот: с некоторых пор я понял: выжить – значит стать счастливым. Счастье – это, помимо всего прочего, еще и способ выживания. «Не до жиру – быть бы живу» – это не про меня. Это народ о себе, подтянутом. Я мог быть живым только становясь счастливым. Такая уж была у меня карма.

Жена моя делала все, чтобы я разочаровался в женщинах. От беспомощности она регулярно закатывала мне мощные истерики, которые делали ее правой, а меня – глубоко, до слез виноватым. К месту и не к месту звучало грозное слово «развод». Я стоял понурым истуканом – и это делало меня уже не просто по жизни виноватым, а – преступником. Разумеется, это развязывало моей жене руки, освобождало ее от всех обязательств и конвенций: она шарила по моим записным книжкам, выворачивала мои карманы, что-то вынюхивала и выдумывала. Лепила образ человека, с которым приличная женщина не может не развестись.

Хочешь узнать жену (женщину) – разведись с ней. Не хочешь?

Делай вид, что тебя все устраивает. Не узнаешь ничего. Всю жизнь будешь блуждать в сладких потемках. Приятного дао. Чао. Какао.

А вот Марина, играя глазами, делала все, чтобы я был очарован женщинами.

И я каждое утро начинал с молитвы: пусть моя Марина не сделает ничего такого, за что я не смог бы ее уважать. Пусть она не окажется обычной женщиной – слабой, беззащитной и оттого по праву беспринципной. Пусть она окажется какой-нибудь королевой. Ведь должны же быть где-то такие женщины! Почему не Марина?

Почему – эй, ты, к кому я там так малодушно обращаюсь?

Знаете ли вы, что мелочей в общении – нет? Именно. Нет. Все мелочи значимы – как проявления чего-то великого, которое надо суметь разглядеть. Одна мелочь, один штрих – и отношения «заболевают», напоровшись на экзистенциальный риф. Или, напротив, расцветают, благодаря мелочам, чуя семь футов под килем. Как говорится, «во глубине». С Мариной было легко и просто, и наши отношения были на подъеме, хотя существовал штришок (ого-гош!), способный испортить любые отношения. Она была женой другого.