Снег на Рождество

Всю дорогу я обратно ехал и на деньги мятые, которые ему давал, глядел. «Надо же, — думаю, — какой доктор попался!»

И верите или нет, через недельку или две голова действительно перестала болеть. И на душе стало чисто.

Ну а потом опять. Бегу я опять к своим врачам. А они мне советуют: «Давай поезжай на ВТЭК. Группу они тебе обязательно дадут, глядишь, и полегчает».

И, запечатав в конверты все мои бумаги, вручают их мне. Приезжаю я на ВТЭК. За огромным столом сидят представительные врачи, так, по внешности, неплохие, видать.

Спрашивают: «Что с вами?»

Я подаю им конверты, а к ним дополнительно два портфеля с бумагами. Они целый час изучали мою «библиотеку». А потом вдруг, прекратив чтение бумажек, говорят: «Молодой человек, а зачем вам такая группа нужна?»

А я им:

«Милые, дорогие, всех я уже объехал. И никто ничего мне не помог. Вся у меня теперь надежда на вас».

А они мне тогда и говорят:

«Ну что ж, дадим мы тебе вторую группу, только с отметкой, сам знаешь, какой. — И добавляют: — Но предупреждаем, такая группа не что-нибудь. Потому что снять ее, эту группу, уж очень и очень трудно. А может и так быть, что она останется вам навеки».

А самый главный из них молчал, молчал, а потом:

«Парень, да ты в своем уме, зачем она тебе, эта группа психиатрическая?»

Привез я все свои документы обратно в нашу районную больницу. А главный врач и говорит:

«Ну что же ты? Вот видишь, тебе группу давали, а ты отказался».

А я ему: «Не хочу я такой группы. Чтоб, как говорится, нигде ни веры тебе и ничего другого».

А он бумаги мои на пол и сам чуть не плача: «Ох, и доконал же ты нас всех. Ох, и как же ты нас всех доконал! Мы уже не знаем, что с тобой и делать».

А потом он вдруг шепотом, очень так вкрадчиво, мне на ухо:

«Езжай опять в Москву, жалуйся. Твое спасение только там».

Я смотрю на него и думаю: «Раз заслуженный главврач советует, надо еще попытаться…»

Сел я в поезд, еду. И уж очень мне проводница понравилась. Такая веселая, добрая. Шутит, заботливая, чай три раза предлагала, видно, жалко ей было меня.

Ну а потом подходит она ко мне и говорит:

«Меня зовут Нинкой, а тебя как?»

«Виктор», — представился я.

«Идем ко мне… мне скучно…»

Зашел я к ней в купе. Усадила она меня рядом и спрашивает:

«Что с тобой? Почему грустный?»

Так, мол, и так, голова… раскалывается… начал я ей рассказывать.

Честно сказать, я хотел уйти от нее. Понимаете, я никогда раньше не связывался с красивыми женщинами.

Встал я и говорю: «Вы, наверное, по головным болям не понимаете…»

А она чуть слышно:

«Поди ко мне, я все понимаю…»

«Зачем?» — спрашиваю я.

«Ну поди… поди…»

Я подошел. И она обняла меня…

Ну а дальше я рассказывать больше не буду. — Виктор дрожащей рукой стер пот со лба и опустил голову.

Никифоров подскочил.

— М-да… — произнес он и, видно, для приличия дав Виктору осушить ковш снежной воды, осушил сам сразу два.

— Ну и женщина? — И Никифоров как-то уж больно нервно потер левое ухо. — Скажи честно, она показала себя?..

— Конечно… показала… — Виктор покраснел. Потом он на минуту обхватил руками голову и, пробормотав что-то непонятное, стал теребить на колене ниточку.

— Ну и дальше что? — чуть успокоившись, спросил Никифоров.

— Ну а после спрашиваю ее: «Нин, а как я узнаю, где ты живешь?..»

Она дала адрес. Я записал. А после спрашивает: «Ну как, тебе получшало?»

«Конечно, получшало… От врачей чуть живой уезжал, а здесь у тебя вроде даже человеком себя почувствовал».

«То-то… — Она засмеялась, потом обняла меня и говорит: — Первый раз такого смешного вижу… — а потом руку положила мне на плечо. — Вить, а ты добрый. — А через минуту-две она вдруг меня спрашивает: — Вить, а ты в своей жизни любил?»

Как ей ответить, даже не знаю. Потому что деревенский я. С армии пришел, гляжу, все женятся. И я женился. А по любви или не по любви, не знаю. Просто в нашей деревне парни всех девок разобрали, осталась одна Галка. Живем мы с ней неплохо, дружно. Свой домик вместе построили. Когда я болел, она везде и всегда меня добрыми словами поддерживала, от всего сердца, как говорится, помогала. Иногда она так намучается, так настрадается из-за меня. Я тогда и говорю: «Иди, Галя, лучше от меня. Ты молодая, и тебе еще не один раз можно замуж выйти».

А она: «Куда я, мол, пойду… Я и к мужикам с самого детства стеснительная, а во-вторых, вишь, какая я вся конопатая».

И так вот день-два потоскует, потоскует. А никуда от меня не уходит. Видно, неудобно ей бросить меня.

Думал я, думал, ну как бы Нинке пограмотнее ответить. И ответил я так: «Нин, я понимаю, что любовь — это когда тебя баба своим взглядом точно кирпичом по башке вдруг оглушит…»

Она засмеялась:

«Все это ясно. Но я-то спрашиваю тебя не об этом. Я спрашиваю тебя, любил ли ты в своей жизни или нет?»

Я растерялся. Не знаю, что и ответить. Минуту молчу, две молчу.

Тогда она и говорит:

«Ну чего испугался?..»

Тогда я беру ее за руки и говорю:

«Нин? А Нин?..»

А она:

«Что?..»

«Нин, ты меня только что несколько минут назад кирпичом оглушила…»

Тут она прижалась к груди моей:

«Вить, а ну повтори… повтори еще…»

Я повторил. А она опять просит повторить. Десять раз повторил. Мало, двадцать, мало. У меня уже голос охрип. Взбудоражилась она как-то вся, просить начала:

«А теперь целуй меня, целуй как следует…»

Чтобы не упасть, ухватился я за двери и с трудом еле-еле выговорил:

«Нин… Мне сейчас не до любви… Понимаешь, голова у меня опять болит, раскалывается…»

А она:

«Значит, и ты не любишь…»

— Вот ведьма, — сердито произнес Никифоров. — Знал бы, ей мороженого не покупал, — и сказал Витьке: — Ну, чего замолчал? Это не тебя касается. Давай дальше.

— Ну а потом, — продолжил Витька, — она вдруг как-то удивленно, точно придя в себя, спрашивает меня: «Миленький, снежную воду раньше пил?»

«Нет…»

«Ой, а ведь только она тебе поможет…»

А я стою и думаю: «Эх ты, Нинка, Нинка, была ты бабой, бабой и останешься. Да меня, если хочешь ты знать, дорогая, не такие светила пытались на ноги поставить, и ничего у них не вышло. Все медики страны, можно сказать, от меня отказались, а ты, дурочка, думаешь снежной водой меня исцелить».

Нинка нашла бутылку, заткнутую кукурузной пробкой. Жидкость в ней была уж очень какая-то подозрительная, мутная, а на дне даже плавал войлочный осадок.

«А что это?..» — спрашиваю я.

«А это снежная вода из Касьяновки…»

Я испугался: «Чего доброго, отравит». Но Нинка строго-настрого приказала пить.

«До каких пор пить?» — спросил я ее.

А она:

«Пока не обопьешься…»

Смотрю я на плавающий войлок и, чуть не плача, прошу ее:

«Нин… а может, не надо?.. Уж больно вода ваша эта касьяновская подозрительная, словно на валенках настояна».

А она:

«Витя, ой как, милок, надо тебе ее выпить…» — и рассказывает, что с ее дружками, Васькой-чириком и с Никитой-грузчиком, когда они грибами отравились один раз, она их вот этой самой снежно-войлочной водой отпоила. Тут я поверил ей и с радостью всю бутылку выпил.

И зачем я только Нинку полюбил?.. Дурак я, ну и дурак… вот полюбил на свою голову…

А она мне на ухо:

«Как дела?..» — и нежно стала гладить мою голову.

Я глазами подвигал вверх-вниз — боли нет. Тут я от радости как крикнул:

«А ты знаешь, Нин, у меня голова не болит…»

А она улыбается.

«У-у… — взревел я, почувствовав силу. — У-у…»

Но тут к станции, где мне пересадку делать, подъехали.

«Нин, а Нин? — спрашиваю я. — А может, мне не надо сходить?..»

«Нет, надо», — и подает мне чемодан.

«Эх… — думаю. — Ну что ж это за штука такая, жизнь?»

А она шепчет:

«Погоди. Немного погоди. То ли еще будет на Рождество…»

Поезд тронулся.

«Вить, а Вить… слушай, а ты обязательно приезжай к нам на Рождество, приезжай, Вить, колядовать с тобой будем. — И, поцеловав меня на прощание, она прыгнула на подножку вагона и, кинув мне свой платок, прокричала: — Только не забывай, слышишь, никогда в жизни никого не забывай…»