Победителю достанется все

В тот вечер, уже на обратном пути в такси, Катрин, ничуть не смущаясь водителя, который все мог видеть в зеркале, проявила неожиданную отзывчивость и даже пылкость. Она довела его до исступления, но дальше порога не пустила, отделавшись прощальным поцелуем. Возможно, ему следовало отвезти ее к себе в гостиницу, но она ни словом на это не намекнула. Потом в фирму от нее пришли два письма, исчерканные крупным, броским, порывистым почерком, и он несколько раз ей звонил. И в письмах и по телефону речь то и дело заходила об упущенной возможности переспать. Хотя упоминала она об этом только иносказательно, намеками, казалось, ни о чем другом она просто не в состоянии думать. Она говорила, что его следует опасаться, она чувствует, какой он развратник, и уж если окажется в его власти, пощады ей не будет. Здесь, в кабинете, этот соблазнительный и зазывный женский голос звучал в ушах совсем уж непривычно, и у него снова возникло ощущение, что все это инсценировка. Однако сквозь театральный шепот ему послышались тихие, едва различимые нотки подлинных затаенных желаний. Как бы там ни было, она стремилась пошатнуть его предубежденность и раздразнила в нем любопытство.

Потом ему дважды пришлось на несколько дней уехать, и связь оборвалась. Она больше не звонила, не писала, и он, закрутившись в сутолоке дел, вспоминал о ней все реже. В конце концов, для него это всего лишь интересное знакомство, приятное, даже волнующее, но не более того. Может, они еще увидятся, может, нет. Не так уж это важно.

Ее звонок застиг его врасплох, и уж совсем он опешил, когда выяснилось, что звонит не она, а Дорис, которая, приняв эстафету, подхватила флирт сестры до того уверенно и похоже, что он каждую минуту сомневался, уж не Катрин ли это, решившая его разыграть, и, опасаясь подвоха, отвечал осторожно и уклончиво. Но это была Дорис. И его сдержанность ничуть не поколебала ее решимости. На следующей неделе она будет в Кёльне вместе с мюнхенским антикваром, новой сотрудницей которого она и отрекомендовалась. Им обязательно надо увидеться. Они договорились вместе пообедать, и с первой минуты их свидания она принялась его обольщать, сразу поцеловала в губы и взяла под руку.

— Мы с Катрин всегда влюбляемся в одного мужчину, — без обиняков объяснила она. — О, Катрин просто без ума от тебя. Просила передать тебе самый нежный привет. Так и сказала: обязательно, непременно его навести, когда там будешь.

Она рассказала о своей новой работе. Вместе с антикваром, богатым пожилым господином, они осматривают западногерманские художественные музеи. Судя по всему, она была не столько сотрудницей, сколько нежной спутницей этого старичка, ибо соблюдала такую конспирацию, будто собирается изменить мужу. Антиквар, поехавшим в Леверкузен в гости к приятелю, ни в коем случае не должен знать, что она встречалась с другим мужчиной. По ее словам, он «ревнив, как дикарь», хотя в остальном человек в высшей степени интеллигентный. Вообще ревность — глупый, отвратительный атавизм, который нельзя оставлять безнаказанным, — не правда ли? Конечно, с готовностью согласился он и, улыбаясь, потянулся через стол к ее руке.

Но и на этот раз дело кончилось нечем. Ей нужно было спешить в гостиницу. Только в подземном гараже у собора, где они сели в его машину, она на несколько минут скользнула в его объятия, в точности как в прошлый раз ее сестра, распалила его страстными поцелуями и смелыми ласками, задыхаясь, шептала, что он обязательно должен ее похитить, но, когда он стал чрезмерно пылок, проявила твердость, опасаясь, как бы их встреча не оставила следов на ее лице и шее, что вызовет неминуемый гнев антиквара. В конце концов он почтя грубо отстранился от нее, она тут же выпрямилась на сиденье и раскрыла пудреницу с зеркальцем, дабы удостовериться, все ли в порядке. Закурив сигарету, он наблюдал, с какой самозабвенной, истовой сосредоточенностью она исследует чуть ли не каждый миллиметр своей кожи, вертя головой в разные стороны, пудрится, специальной щеточкой подкрашивает ресницы и брови, как растягивает губы, обводя их коричнево-красным контурным карандашом, потом, чуть выпятив, наносит слой вишневой помады, а после, поджав их, точно два валика, размазывает этот слой, чтобы он лег ровно. Снова повертев головой, окинув себя взыскательным взором, она завинтила тюбик, и в тот миг, когда щелкнул замок ее сумочки, Фогтман понял: с этой секунды она для него неприкосновенна. Он довез ее до гостиницы, где она на прощание одарила его легким, как дыхание, поцелуем, скорее даже едва ощутимым кремовым прикосновением губ к его щеке, после чего, уверенная и воздушная, выпорхнула к подъезду. Швейцар распахнул перед нею дверь. Еще раз помахав ему рукой, она исчезла.

Ему казалось, что он сходит с ума, он обнюхал свои руки, свой пиджак, стараясь запомнить аромат ее духов, чтобы потом легче было мечтать о ее теле, грезить о ее объятиях. Таких женщин у него еще не было, он их не знал. Жизнь обделила его и тут, он никогда не бывал в таких кругах, где блистали роскошные красавицы вроде Дорис и Катрин. Заполучить одну из них в любовницы, изучать их дорогостоящие привычки, их уловки и капризы, приобщиться к их эротическому опыту — да, на некоторое время этому стоило посвятить свой досуг.

Он думал больше о Дорис, остановил свой выбор на ней и написал ей длинное, пылкое послание, умоляя о новой встрече. Две недели ответа не было, зато потом пришло письмо от обеих сразу, где одна называла себя его старой, другая — его новой подругой и обе изъявляли желание с ним увидеться, если не сейчас, то при первой же благоприятной возможности. В некотором замешательстве он ответил обеим, но постепенно участие Дорис в переписке свелось к нежным приветам. В конце концов Катрин дала понять, что Дорис «вступила в союз» с богатым антикваром, стала ему, так сказать, чем-то вроде второй жены, что было закреплено юридическим документом, контрактом, оговаривающим ее права а притязания. Теперь в письмах из Мюнхена приписки от Дорис встречались все реже — она часто была в разъездах вместе со своим антикваром. Зато Катрин подробно писала о себе: она разочаровалась в мужчинах, не желает больше себя связывать, и вообще, будь ее воля, она весь мир перевернула бы вверх тормашками. Но, к сожалению, без денег не проживешь, и она знает только один способ их раздобыть: продаваться.

— Господин Фогтман? — спросил мужской голос.

— Да, я у телефона, — ответил он.

— Это Кирхмайр, — представился голос. — Извините за беспокойство, господин Фогтман. Я так рад, что наконец дозвонился. У вас все время было занято.

— Да, я разговаривал. Так в чем дело?

Только теперь, с внезапным испугом, словно в нем пронзительно задребезжал сигнал тревоги, он сообразил, кто ему звонит, — ведь это Кирхмайр, главный закупщик фирмы. Может, хочет предупредить, что они с Урбаном опоздают? Да нет, вряд ли, голос слишком серьезен и, видимо, настроен на долгий разговор.

— Прошу простить, господин Фогтман, что я выбрал именно такой путь. Но я посоветовался с двумя коллегами, и оба они настоятельно рекомендовали мне срочно, еще до ужина, вам позвонить. Я и сам уже начинаю сомневаться, правильно ли поступаю. В любом случае хотел бы надеяться, что разговор этот останется между нами.

— Хорошо, — ответил Фогтман, — обещаю.

Он вдруг понял, что вместе с этим голосом, доверительно и вкрадчиво лившимся из трубки, на него наползает что-то грозное и неведомое. Невольно ища опору, он откинулся на спинку стула.

— Я буду краток, господин Фогтман, тем более что времени у нас немного. Собственно, я хотел сообщить вам только одно: хотя фирма процветает, в настоящий момент она почти неплатежеспособна. И вызвано это одной-единственной причиной: бельгийский владелец, господин Хохстраат, самым безответственным образом изымает из дела свой капитал.

Кирхмайр умолк. Видимо, ему предлагалось переварить эту новость. Но он ничего не чувствовал, только опустошенность, будто самое страшное уже позади. Наконец, спросил:

— А почему Хохстраат это сделал?