Победителю достанется все

Дитер ВеллерсхофПобедителю достанется все

Веллерсхоф Д. Победителю достанется все / Пер. с нем. М. Рудницкого, И. Федоровой // Иностранная литература, 1986, №№ 6-8

1. В понедельник утром в гостинице

С утра по понедельникам, когда большинство постояльцев выехало, а новые еще не вселились, в коридорах затрапезной гостиницы при ярмарке, прямо на полу смятыми слоистыми кучами, будто грязные горки талого снега, свалено постельное белье. Свет снопами падает в коридор из раскрытых настежь дверей, за которыми, проходя мимо, посетитель при желании без труда может узреть одинаковые, словно корабельные каюты, гостиничные номера — серые матрацы двуспального ложа, две тумбочки с лампами-ночниками, раздернутые портьеры, распахнутые окна, а кое-где, возможно, и двух горничных, ловко перестилающих постели.

В одном из номеров, где-то в дальнем конце коридора, хрипло, словно в припадке бессильной ярости, надрывается незримый пылесос, а подойдя ближе, начинаешь слышать и короткие, злые тычки его сопла о плинтусы, о ножки мебели, будто некая мелкая тварь, слепая и настырная, вселилась в этот неумолчный рев и бьется головой обо что попало.

Здесь — место абсолютной анонимности, в которой растворяешься без остатка. Чтобы понять это, стоит взглянуть на гостиницу сейчас, утром, когда ее привычный и упорядоченный облик основательно подпорчен. По коридорам и этажам, устраняя неприглядные следы прошедшей ночи, снуют женщины в оранжевых халатах. Они протирают зеркала и дверные ручки, моют раковины и ванны, выносят из номеров корзинки для мусора, липкие обмылки, флакончики из-под шампуня, забытые расчески, подносы с остатками завтрака; они катят от двери к двери тележки с чистым бельем, туалетной бумагой, мылом в нераспечатанных упаковках и гостиничными карточками с приветствиями от дирекции. Запоздалые постояльцы с чемоданами торопятся к лифту, пробираясь сквозь этот коридорный бедлам, точно беженцы, спасающие свои пожитки.

Но есть двери, которые так и остаются закрытыми; в них стучат — сперва тихо, потом настойчивей, за ними начинает трезвонить телефон, пока заспанный голос не ответит:

— В чем дело? Я же просил не беспокоить.

И тогда вой пылесоса, голоса уборщиц и прочие шумы постепенно удаляются от двери. Может, там, в номере, спасаясь от жестокого похмелья, постоялец отсыпается после вчерашней попойки, или он просто всю ночь ворочался без сна и только под утро, приняв снотворное, провалился в тягучее, рыхлое забытье. Сонным голосом он ответит на робкий стук в дверь и вот теперь останется на целом этаже один до самого полудня, пока коридорные не поведут в номера первых новоприбывших гостей.

Иногда, правда редко, никто не отзывается ни на стук в дверь, даже самый настойчивый, ни на телефонные звонки, пусть далее неумолчные. Тогда-то в дело идет главный ключ, тот, что открывает все двери на этаже. Случается, однако, что и отпертая дверь подается не сразу, например, если на пороге лежит человек. Наверное, пытался выйти из комнаты, но не успел.

Горничная с трудом приоткрыла дверь, навалившись на нее всем телом: в щель она увидела только копну темных волос и руку мужчины. Циферблат часов на руке отсвечивал клейкой слизью, в лицо ударил кислый запах рвоты. Тем не менее горничная сразу поняла, что мужчина за дверью вовсе не пьян.

Согласно регистрационной карточке, номер занимал некто Ульрих Фогтман, уроженец Ганновера, дипломированный коммерсант, место жительства — Зигбург, в Рейнланде. Как выяснилось, накануне он просил разбудить его в восемь утра, о чем имелась соответствующая пометка в журнале дежурной телефонистки. Однако на это время было записано много аналогичных просьб, и, судя по всему, девушка просто не дождалась ответа постояльца. Она, правда, решительно это отрицала, утверждая, будто слышала короткое «Да-да, спасибо». Но, как показала впоследствии медицинская экспертиза, Фогтман к этому времени уже несколько часов был мертв.

Когда санитары с носилками мерно пойдут по коридору, где на полу у дверей все еще сереет грязное белье, надсадный вой пылесоса внезапно смолкает и на пороге одною из номеров появится темнокожая девушка с испуганным лицом. На носилках — их как раз пронесут мимо — она увидит неподвижные контуры человеческого тела под блеклым одеялом, а еще — высунувшиеся из-под одеяла серые, мертвенные ноги. Горничная во все глаза уставится на эти белесые, безжизненные ступни с желтоватыми пятками. Это ноги мужчины, уже немолодого. Лишенные привычной мускульной силы, ступни неестественно раскинулись в стороны и только слегка подрагивают, когда санитары, лавируя среди груд белья, сбиваются с шага.

— Сюда, пожалуйста, — командует управляющий, и маленькая процессия сворачивает в боковой коридор: впереди сам управляющий, круглый, почти совсем лысый человек с пугливой походкой, рядом врач «скорой помощи», в белом халате, из нагрудного кармашка выглядывает красноватая резиновая трубка, потом санитары со своей ношей, а следом коридорный с пальто и чемоданом покойного.

Страшно в этих ногах не то, что это ноги трупа, — гораздо больше пугает небольшое увечье, которое придает им вид живых существ. Оба мизинца, как червяки, странно скрючены внутрь и прильнули к соседним пальцам в боязливом и нежном выверте. Темнокожая горничная долго провожает взглядом эти странные, будто живые, ступни. Уборщица постарше, в оранжевом халате, с коробкой мыла в руках, завидев носилки, останавливается и уступает дорогу.

— Сюда, пожалуйста, — показывает управляющий.

Он велел на несколько минут остановить лифт, и теперь над всеми автоматическими дверями горит красная табличка «занято». Все лифты разом застряли на шестом этаже. Внизу, у главной лестницы, как бы невзначай встал швейцар, дабы просить гостей, если тем вздумается подниматься пешком, минутку обождать. Ему велено вежливо объяснять клиентам: лестница закрыта, выгружают мебель.

— Сюда, пожалуйста. Я подержу дверь.

Покойников, это управляющий усвоил накрепко, выносят только по черной лестнице. В номере, где побывала смерть, в мягкой гостиничной постели, на свежем белье, сегодня же заночует новый постоялец. Рядом с ним на ночном столике положат гостиничную карточку с приветствиями от дирекции и пожеланиями приятного отдыха. И с прикрепленной к ней маленькой шоколадкой.

Тверда и размеренна поступь санитаров по длинным гостиничным коридорам, непроницаемы их взоры, устремленные вдаль. Они не смотрят по сторонам, они не желают видеть свою ношу, будто от этого покойник и впрямь способен стать невидимкой. Но он здесь, он плывет между ними, чуть покачиваясь на носилках. Серое, холмистое одеяло скрадывает контуры тела. И только ноги с уродливыми скрюченными мизинцами торчат из-под каймы, словно выставленная напоказ непристойность. Смотрите, вот он я! Вот каким я был!

2. Чувства-невидимки

Ульрих Фогтман все время ждал: ведь должно же оно случиться, некое знаменательное событие, которое перевернет всю его жизнь и позволит все начать сначала. Но чем неистовей он верил в эту решающую перемену, тем больше сомневался в ней. Нет, не надейся, ничего такого не произойдет. А уж в ближайшем будущем и подавно. А если даже и произойдет, если и наметятся вдруг начатки сдвигов и перемен — он вряд ли распознает их вовремя. Эта выжидательная жизнь тянулась годами и до того опустошила его, что порой он с испугом спрашивал себя, а не ведет ли он существование сомнамбулы: и рад бы проснуться, да не знает, как это происходит и что это вообще значит — не спать.

И вот ему двадцать семь, он сменил два факультета и уже почти год тщетно пытается скрыть от себя, что снова угодил в мертвую зыбь и сопротивляется скорее по инерции, понимая, что, если он опустит руки, это конец.

Стремясь к высоким целям, он и думать не желал о деньгах и прибыльной профессии, а потому начал с философии, но спустя два семестра разочаровался и в смятении все бросил. Ему казалось, будто он растворяется в словесном тумане, и только собственный голос, который в одно прекрасное утро начал вдруг твердить: «Это не я. Это не для меня», вывел его из этого кошмара. Тогда он решил попробовать себя в медицине — с тем же успехом. Правда, голос, повторяющий «это не я», звучал теперь глуше, но и укоризненней, что повергло его в еще большее уныние. И все же он, превозмогая головные боли и приступы тоски, упрямо продирался сквозь зубрежку доклинического семестра, пока совершенно не выбился из сил — и снова, как и в первый раз, обратился в бегство.