Победителю достанется все

Значит, она тоже проснулась, а ведь он едва успел пошевельнуться. На соседней кровати он смутно различил обращенное к нему лицо жены и спросил себя: а спала ли она вообще или так и пролежала эти три часа, не сводя с него глаз.

— Да, мне пора, — ответил он.

— Я заварю тебе чая.

— Не надо, лежи. Я сам.

— Я потом снова лягу.

Когда он ушел в ванную, она встала и направилась в гостиную. Он отчетливо представил себе, как она неторопливо, стараясь не шуметь, хозяйничает в кухонном уголке, включает газ, ставит чайник на голубое пламя конфорки, время от времени поглядывая в окно и не переставая удивляться тому, какие светлые здесь ночи, никогда не бывает по-настоящему темно, вот и сейчас можно различить белесый песок дюн, размытые контуры деревьев и кустов, соседний домик и даже бугорки и кочки на травянистой лужайке перед их террасой.

Хорошо у них тут, думал он, одеваясь. Может, я еще сюда вернусь на денек-другой. Ведь машину так и так придется оставить в аэропорту в Гамбурге. К полудню он уже будет в Мюнхене.

Фрау Крюгер пыталась заказать для него номер в отеле «Байеришер хоф». Но не получилось, так что придется жить в Швабинге, в гостинице поскромней, он там дважды уже останавливался. Ничего, так даже лучше. Он ведь едет выколачивать свои деньги, а не новый заказ, шикарный отель в таких случаях ни к чему. Главное, в той гостинице тоже есть телетайп, и фрау Крюгер сможет сообщить ему все необходимые данные о состоянии их дел с клиентом на сегодняшний день: объем и сроки его поставок, выплаты клиента, за что и сколько тот ему задолжал. Название обеих фирм он велел зашифровать. Что бы там ни случилось — главное, кто-то раздул в нем пламя, которое все эти дни только слабо тлело, а теперь заполыхало ярко и во всю силу.

Да, он сгорал от нетерпения уехать отсюда. Но не хотел, чтобы Элизабет это заметила. Не хотел вырывать ее из сонного оцепенения и потому страшился мига, когда, уже одетый и готовый к отъезду, войдет в гостиную. Но она встретила его совершенно спокойно; почти неподвижная в своем черном халате, она сидела за накрытым столом и лишь с трудом оторвалась от созерцания какой-то незримой точки на скатерти. Казалось, она вообще едва заметила, что он сел за стол.

Несмотря на отрешенный вид, она ничего не забыла, даже свечка горела в чайной грелке, и этот огонек в своей вопиющей ненужности (ведь подогревать чай было ни к чему) либо свидетельствовал о том, что она накрывала на стол совершенно бездумно, автоматически, либо был неким тайным знаком заклятья против его отъезда, зловещим жертвенным пламенем, при виде которого ему сделалось не по себе. Он наскоро пожевал бутерброд, допил горячий чай без сахара. Больше его ничто не задерживало, он встал.

— Уж на дорогу-то мог бы съесть лишний кусок.

— Спасибо, не хочу.

Она не настаивала. Торопливо принесла ему термос с горячим чаем.

— Будь осторожен. — Казалось, она еще не вполне проснулась или ее мучает какая-то тяжесть, какая-то недодуманная мысль. — Надеюсь, в Мюнхене у тебя не будет неприятностей.

— Обойдется как-нибудь.

— А как тебя найти? — вдруг спросила она.

— Лучше всего через фирму. Я буду им звонить два раза в день.

Она кивнула. Неясно было, поняла она его или нет. Внезапно его охватило острое, почти неодолимое желание никогда больше не видеть ее, но долголетняя, вошедшая в плоть и кровь привычка взяла верх, он через силу улыбнулся и пожелал ей и всем хорошей погоды и приятного отдыха.

— Как, разве ты не вернешься? — испугалась она.

— Сперва надо выяснить, что стряслось. Ничего, я все устрою.

Он наспех исцеловал ее, едва коснувшись губами ее безжизненного рта, и отстранился, не дожидаясь ответного поцелуя. Где-то в голове поползла черная заслонка, и едва он повернулся к двери, заслонка захлопнулась, отгородив его от всего, что осталась за свиной.

6. Лови миг удачи

Не сон и не явь, а некая межеумочная полудрема, и радость, прежде всего радость, что он наконец-то один и на несколько часов вне чьей-либо досягаемости. Вот так бы всегда: мир перед тобой, но невесомый и доступный, без тягот, забот и неурядиц.

«Почему тебе вечно надо уезжать?» — спросила Элизабет.

Почему я вообще с тобой? — невольно подумал он в ответ. И постарался вытеснить эту мысль. Но она упрямо возвращалась, дробясь на множество других вопросов. Разве он ради нее сюда приехал? Разве она нужна ему? Или он просто надеялся перехитрить, собственное равнодушие? Можно ли, нужно ли дальше так жить? Пусть даже недолго?

Когда ты один, от мыслей никуда не деться. Ты разрешаешь им прийти. Они все равно неосуществимы, но ты впускаешь их в себя. И смотри-ка, оказывается, они знакомы тебе, они давно с тобою срослись.

Ты едешь, не встречая помех и преград, и не оттого ли хочется думать, что все еще можно изменить, что все еще впереди? Самое лучшее — еще впереди. И эта мысль, такая привольная, такая утешительная, — твой переход в невесомость. Ты возносишься в ней, как в огромной защитной капсуле, и почти не чувствуешь своего тела — только голову, руки на руле, ногу на акселераторе и легкую усталость где-то в затылке. И делать ничего не надо — но ты едешь, тебя словно несет, ты будто летишь. Он уже много ночей провел вот так, за баранкой. Ночью куда приятней ехать. Особенно такой светлой ночью. Надо держать скорость, иначе он не успеет к самолету.

Теперь он и вправду тревожился не на шутку. Беспокоили его не столько эти два векселя, сколько другие задолженности — около четверти миллиона, — набежавшие тем временем за неоплаченные поставки. Каждую неделю с его базы, согласно контракту, отправлялся автофургон с консервами по круговому маршруту, от Вюрцбурга до Пассау. а в последний раз даже до Линца, снабжая все двенадцать филиалов. Ему необходим этот сбыт, особенно после всех инвестиций, которые он до сих пор продолжает, но все это хорошо при разумном, надежном партнере, который соблюдает платежные сроки и держит свои обещания. Не слишком ли легковерно он согласился, на пролонгацию первого векселя? А что было делать? Объяснения мюнхенского прокуриста звучала вполне убедительно и солидно. Правда, теперь-то у него есть основания сомневаться, ведь в тот раз его твердо заверили, что все последующие векселя будут погашены в срок. И, поверив на слово, он продолжал поставки, неукоснительно, пункт за пунктом выполняя условия контракта.

Он прибавил скорость, откинувшись на сиденье, вытянутые руки на руле, перед глазами — твердо очерченный капот машины и слившаяся в сплошную ленту полоса шоссе, это успокаивало. Вдруг из серой мглы прямо на него вылетела птица и исчезла, мелькнув над ветровым стеклом, еще две просвистели слева, мимо бокового окна, крылья распахнуты, хвост веером, словно в резком вираже. Они проскользнули за стеклом беззвучно, как тени, но почему-то в ушах у него все еще стоял пронзительный крик этих морских птиц, и он успел подумать: они облетают меня, как корабль в море. Внезапно впереди снова замелькали крылья, и он, уже тормозя, наконец увидел их всех — чаек и других птиц, которые тесными рядами сидели прямо на шоссе, куда их, видимо, привлекло тепло неостывшего асфальта, и, казалось, что они то ли спят, то ли окоченели от холода, ибо взлетали они медленно и тяжело, уже почти из-под колес. Но все же взлетали — будто порыв ветра поднял с дороги полог покрывала и уже в воздухе трепал его в клочья. Наконец стая рассеялась, шоссе снова было свободно. Он поехал медленней, не сводя глаз с серого асфальта. Где-то совсем рядом, должно быть, фьорд. Да и море с широкими залысинами прибрежного песка и волнистой грядой дюн тоже где-то неподалеку. Иногда ему казалось, что он даже различает их — там, справа, где из-за горизонта порой выглядывает тонкая, дымчатая полоска. Впрочем, с тем же успехом это могла быть и кромка леса.

И вдруг он понял, что просто не способен вообразить, как это уже сегодня в полдень он очутится в Мюнхене, будет вести переговоры с партнерами, что-то выяснять, принимать решения. И ему стало страшно, будто он опоздал, опоздал давно и безнадежно, и теперь уже ничего не наверстать.